Ярослава Пулинович

Ярослава Пулинович

ЗОЛОТАЯ ДЕВОЧКА

1.

Я хочу вернуться в то лето, где ты худая и бледная, только что переболела  туберкулезом, стоишь в одних плавках на ветру в палисаднике  моего дома. Ты приходила ко мне домой только один раз, когда моя мама уехала в соседний город к подруге с ночевкой. Ты пришла и сразу разделась. Тебе нравилось ходить бесплотной, прозрачной, с выражением лица смирившейся маленькой грешницы, душа которой вот-вот отлетит к небу.

Все начиналось прозаично, и как будто бы не было. Как будто бы и не начиналось вовсе, моя душа, как будто бы не проходил  я практику в районном тубдиспансере номер девять нашего небольшого, скученного вдоль реки, городишка. Как будто бы не ставил я бесконечно уколы в задницы умирающим, и тем, кто был бы не прочь умереть, и тем, кто смерти страшился и боролся с ней, как собака, отчаянно молотя лапами, борется с речной волной. И как будто бы не поставили мне этот миленький чахоточный, такой прекрасный в изяществе своей формулировки диагноз – очаговый туберкулез  с локализацией в верхней доле левого легкого. Да – да, все началось с глупой писульки в моей медицинской карте. Отдавала эта писулька болью в легких, жуткой потливостью по ночам, смрадом больного разгоряченного тела, жаром и кошмарными снами о мышах, тараканах и бесконечно множащихся повестках в армию. Мне предстояло пропустить целый год в училище. Моей матушке предстояло выиграть суд и отсудить нам побольше денег на лечение будущего медика, который по глупости и тщедушию своему угодил прямо в логово к врагу, против которого ровно месяц  до этого боролся, облаченный в белый халат. Я пленен, я ранен, воспаленные лимфа узлы связали меня по рукам и ногам, мой главный враг Mycobacterium tuberculosis бьет в барабаны. Мое сердце выпрыгивает из груди. Мои бывшие соратники, осмотрев меня, отправляют в госпиталь. То есть, выражаясь прозой – в тот самый диспансер, где и проходил я свою треклятую практику.

Я лежу на протертой чужими, и, возможно, уже мертвыми телами кровати. Она скрипит при каждом более-менее резком движении. Я стараюсь не двигаться. А еще лучше не дышать, но этого нам, живым, не дано. Воздух выходит из меня с каким-то жалостливым придыханием. Надо мной лабиринт из прозрачно-розоватых трубок. Окончание свое он находит в моей вене на правом запястье. Капельница, словно мать, кормит меня кровавым молоком. Изозид – ярко-красная река моего спасения. Изозид – борец с туберкулезом любой локализации у взрослых и детей. Рядом суетится мать. Она принесла мне пюре с курицей в кастрюльке и бананы. Мать говорит, что написала уже куда следует, что она будет добиваться компенсаций, и что, возможно, ей говорили об этом, когда я выпишусь, мне дадут бесплатную путевку на море. Я немного растерян, но думаю, что, в конце концов, жизнь моя не кончилась. Что не зря же даются испытания, и, может быть, такому унылому дохляку, как я, будет даже полезно поболеть чем-нибудь, чтобы превратится наконец-то в человека с опытом, багажом и далее по списку за плечами, раз уж в армию идти я не собираюсь.

 Наверное, нужно, как водится у начинающих бумагомарак, рассказать о себе. Я заметил ,что во всех стоящих и нестоящих книгах автор с первых страниц обязательно выкладывает всю свою подноготную, особенно те, кому можно гордится происхождением, жизненной историей, образованием или хотя бы внешностью. Мне же и рассказать о себе нечего. Меня зовут Артем. Я вырос в своем захолустье на берегу уютной тишайшей речки с башкирским трудно выговариваемым названием. Происхождением своим я не горжусь, но и не стесняюсь его. Отец мой ушел к другой женщине, в соседний поселок (или как мать говорит «убёг»). Матушка всю жизнь проработала в кулинарии, сначала в государственной, пустой, холодной и величественной, потом – в маленькой, частной, с многообразием сладких запахов, и безобразно маленькой зарплатой. С детства носила она мне пакеты с булками и пирожным с работы, поначалу тайно, пряча свое богатство в полы пальто, а затем уже никого не стесняясь, буржуям назло, как она часто говорила. Но, несмотря на это усиленное углеводное питание, я рос слабым, худым и нервным ребенком. Друзей у меня в школе не было. Со мной не водились мальчики, не считая меня за ровню, девочки смеялись за моей спиной. Лишь только старшеклассницы из соседних классов иногда проникались к моей вихрастой худобе, по-девичьи колко и больно тискали меня за плечи, и советовали как-то по-особому укладывать волосы гелем. По их мнению, это сделало бы меня похожим на модного в то время Юру Шатунова и прибавило бы мне балов в шкале общественного мнения. После школы я как «ботаник» и «химик» поступил в медицинское училище в своем городе. Здесь у меня появилось несколько мало-мальски стоящих приятелей, таких же тощих, как я, но с чувством юмора и природный обаянием, что, опять же, отдалило меня от них впоследствии. Но не об этом речь. Добавлю еще, что к моменту начала этой истории мне было восемнадцать лет, я числился непроходимым девственником, в моих снах процветал разврат и полигамия, а в душе моей расцветали самые нежные бутоны из романтических грез, надежд и амбиций.

В то лето я был засунут в вонючий деревянный туберкулезник на отшибе города. Соседи мои по палате – старенький алкоголик Артемыч и бугаистый не так давно откинувшийся дядя Витя, сразу почувствовали во мне чужака. «Что, доктор, и ты среди нас?» - Вот что сквозило в их одинаковом презрительном прищуре.

 И потому, напитанный целебной амброзией противотуберкулезных лекарств, я растворялся в птичьем щебете, и воздухе из свежеиюньского густого молочного воздуха с привкусом трав и речного берега – все это счастье доставалось нам, болящим, порциями, где открытая форточка служила окном раздачи, а направление ветра – конвоиром, выдающим паек. В то больничное лето  я читал Фиджеральда, и очень много Бредбери, Оруэлла, романы Достоевского, и рассказы Довлатова, и Петрушевскую, и даже Салтыкова-Щедрина. А потому меня потряхивало из стороны в сторону – от нежного романтического пыла до саркастической иронии над миром и собой – больным чахоточным девственником, так глупо подорвавшимся на мине.  Таким макаром -  с книгами, капельницами из алого изозида и заоконным полу лесным полу сельским пейзажиком я провел почти месяц. Через месяц меня перевели из тяжелых, лежачих больных в больного средней тяжести, что давало мне массу привилегий в понимании обычного пациента, но в моем понимании из страдальца и мученика превращало меня в самого обычного прозаического туберкулезника, которого и пожалеть-то не за что. Теперь, в моем новом статусе я должен был питаться в столовой вместе с другими больными (прощайте, мои серые подносы и добрая бабушка-раздатчица, уговаривающая поесть бедненького доктора), я мог выходить и прогуливаться вокруг диспансера, и даже (о, ужас!) в моем распоряжении теперь находилась комната досуга – с нардами, шашками и жиденькой библиотекой из дамских романчиков и водянистых детективов.  Никто из врачей больницы уже не помнил, что когда-то, пусть всего месяц, я был одним из них, медбратиком в белом халате,  своим, избранным, идущим с ними рука об руку против  безобразного многоликого спрута, которого даже в наше прогрессивное время не в силах победить человечество. Теперь же мной интересовалась только заведующая – она лично взялась лечить меня, но таила в себе, кажется, раздражение на меня, поскольку дело мое было непростым и для больницы неприятным. Тубдиспансер как бы нес ответственность за мои восприимчивые к заразе легкие, и на время моей практики должен был (как?) оградить меня  от оборотливого змея. И сейчас эта немолодая уже полная женщина с очень некрасивым лицом и огромной крашено-рыжей копной волос, кажется, винила во всем меня, подлеца и засланного казачка, переметнувшегося при первом удобном случае на сторону врага, то есть заболевшего туберкулезом, и доставившего больнице столько лишних суетных хлопот. Я слышал, как моя мать плакала и ругалась с заведующей в коридоре, а та отвечала ей, хоть и сдержанно, но грубо.

Я пообещал не рассказывать больше о себе, но, видимо, эгоизм мой не знает пределов, и потому воспоминания мои уводят меня от главного, от той, которой, в сущности, я обязан, не могу сформулировать чем, но обязан, бесконечно обязан, до конца своих дней….

 В один из ярких июньских дней (фотографическая картинка - солнце бьется бесконечными золотыми пятнами о землю и ветер рябит деревья) я вышел из своей палаты, и прошел ровно два коридора, чтобы спустится на пролет вниз, пройти по первому этажу «рецедевистов» (то есть тех, кто заболел туберкулезом повторно и к тому же открытой формой, с кровохарканьем) и выйти, наконец, на свободу, - на лужайку, обнесенную теплотрассой, и вдохнуть наконец-то воздух, не имеющий в природе своей порций и размеров, единственное, может быть, химическое соединение, дающее призрачную надежду на свободу и равенство человечества. Но не дано мне было в тот день насладиться воздухом и одиночеством, потому как я увидел ее, то есть тебя, конечно, тебя, душа моя, и этот пресловутый прозрачный воздух застрял в моих слабых легких, едва не доведя меня до приступа удушья.

Ты стояла в благообразной синенькой пижамке, руки сведены на груди, в почти молитвенном жесте, сто пятьдесят четыре сантиметра, вытянутые в узенькую ниточку из длинных ног, упирающихся в острые бедра, в полоску спины не больше двух ладоней в ширину, длинную шею, усыпанную крупными кудряшками,  и, наконец, во взъерошенный шар из льняных с рыжим отливом волос. Я смотрел на твою тоненькую спину и то самое, ужасное, сиплое придыхание боролось во мне с неприкрытым невнятным волнением, отчетливым осознанием почти ирреальной красоты мира и милой твоей фигурки, вписанный в этот мир, или же мира вписанного в тебя. Господи, моя душа сладко хрустела, изгибаясь под тяжестью происходящих со мной метаморфоз, что-то случилось с моим зрением, и картинка передо мной как-то странно ломалась, приобретая то гармонию Боттичелли, то изломы Пикассо. А ты даже не оглянулась! Я не видел еще тебя, но я жил предвкушением тебя, твоего лица, твоих глаз, и мира, что отразился бы в них в своем полноводье. И я пошел к тебе на встречу. Я, точно пьяный, подошел к тебе и легко развернул тебя лицом к себе. Ты даже не удивилась. Лишь посмотрела тихо, но с интересом. Ты оказалась обычной девочкой с большими серыми глазами, губами тоненькой полоской, и маленьким прямым носом. Ты оказалась похожа на милого гнома. Кукольное, но живое и теплое обаяние детского лица.

- Че? - спросила ты, и вынула маленькие наушники из больших немного оттопыренных ушей. Оказывается, ты и не слышала моего приближения, моего подступающего приступа удушья, стука моего неуемного и глупого сердца. Я покачал головой, и спросил, как тебя зовут. Ты сказала ,что Настя. Теперь буря во мне утихала, любопытство мое было утолено, и я мог бы идти  дальше, но я все еще стоял подле тебя загипнотизированный и взмокший. Как бы завершая нашу встречу, ты еще раз спросила у меня: «Че?», и я ответил, что, собственно, ничего. Ты пожала плечами, и спросила, нет ли у меня кассет. Кассет у меня не было, но я пообещал поискать. Так случилась наша первая встреча. Дальше болезнь моя разлучила нас почти на неделю, потому как в этот же день после обеда у меня случилось резкое ухудшение, и шесть дней я провалялся в постели - лежачий и в полубреду.

Спустя эти шесть дней ты сама пришла ко мне в палату, потому что тебе сказали, что тот странный тощий мальчик умирает. Ты не поверила, и пришла проверить. Любопытной кошкой ты заглянула в мою палату, и уставилась с восторженно-детским восхищением на лице:

- Ты правда умираешь?

Я сказал, что неправда. Твой интерес ко мне тут же улетучился. Я поправился, что я умираю, но надеюсь выжить. Тогда ты снова посмотрела на меня, и как-то, плохо скрывая радость, произнесла:

- Бедненький.

К котенку на улице люди обычно проявляют больше сочувствия, чем ты проявила ко мне. Ты и не собиралась меня жалеть. Тебе было интересно посмотреть, как умрет этот мальчик. Никогда не видавшая смерть, тебя влекло к ней, как к таинственному секретику, как к захватывающему аттракциону, о котором тебе только рассказывали, но на котором ты ни разу не побывала. Я попросил тебя посидеть рядом со мной. Ты послушно присела на краешек моей постели, беспардонно разглядывая меня, видимо, как будущего объекта удовлетворения твоего любопытства.  Я вдруг до слезного комка в горле обиделся на твой неуместный ребячий интерес к моей возможной смерти, хотя и был старше тебя, по моим примеркам лет на пять.

- Так ты умрешь?

- Говорю же - надеюсь, что нет. Вообще-то неприлично про такое спрашивать.

- А вот я, наверное, умру.

- Не говори ерунды. У тебя милиарный туберкулез.  Его лечат.

- Откуда ты знаешь?

- Спросил у знакомой медсестры.

- А ты врач?

- Да.

- Врешь?

- Почему? Я будущий врач.

- Ни фига! – и дальше уже полушепотом почти без остановок, - Но я, правда, может быть, и не умру, но уйду отсюда совсем скоро. Ко мне однажды приходила одна девочка, она была в золотом платьице, золотая девочка – так она себя называет, она была такая красивенькая, такая миленькая, прямо вообще такая клевенькая, она живет в одном месте, на золотых лугах, в одном таком домике. Она ко мне приходила и позвала пойти с собой. Я сказала, что пойду. Она просила поклясться и я поклялась. Такая вот фигня.

- А заведущая мне сказала, что ты ничего не ешь, и с тобой воюют, - я решил, что потакать таким опасным детским разговорам не стоит. Я ведь мнил себя тогда, милая, первоклассным врачом и отличным психологом.

- Да, - ты вздохнула, но как-то наигранно – тебе льстило, что о тебе спрашивают и говорят, - Я не ем потому что…. – замолчала, разглядывая свои руки - лягушачьи лапки.

- Почему?

- Потому что….

- Почему?

- Где находятся золотые луга?

- Нигде. Таких нет. Так почему ты не ешь?

- Ты ведь хочешь выздороветь, правда?

- Ну да. Как-то глупо умирать здесь и сейчас.

- Мне нравится одна певица.

- Она худая, и ты решила быть похожей на нее? Не переживай, ты и так тощая, тебя никто не переплюнет.

- Да нет же. С чего ты такой дурак? Я просто вспомнила, у нее есть такая грустная песня. И я всегда плачу, когда слушаю. Ты когда-нибудь плакал от песни? Она там поет про меня, эту песню она мне посвятила….

- Что за ерунда?

- Но там правда про меня. Все сходится. Эта девочка очень хорошая.

- Какая девочка?

- Которая приходила в золотом платьице. Я ее уже люблю.

- Ты очень красивая, - я подумал, что, пожалуй, нельзя говорить маленьким девочкам такие вещи, но я болел, и сознание мое полыхало адским огнем, - Правда, красивая. Я не в том смысле. Но в тебе есть что-то, что переворачивает  мировосприятие. Мое во всяком случае. Я на тебя смотрю – и вижу, что есть мир вообще, в общем, в целом, в единстве своем. Понимаешь меня?

- Че за фигня?

- Такая же, как и твоя девочка с золотых лугов.

- Ну, я тогда пойду?

Встала, и вышла, унося с собою свет и надежду мою. И боль вернулась ко мне новыми сипловатыми высвистами.

 

2.

Встретился я с тобой через два дня в коридоре. На тебе была какая-то глупая джинсовая жилеточка, и ноги при ходьбе ты выгибала как-то неестественно чаплиновски.

- Привет девочка – золотые луга!

- О! Это ты! Ты выздоровел?

- Еще нет. Куда ты идешь?

- Ну….

- Что?

- А ты можешь мне кое-что пообещать, тогда скажу?

- Обещаю.

- Ты еще не знаешь, что.

- Все равно.

- Хорошо, обещай мне, что ты не съешь ни одной собаки.

- Почему я должен есть собак?

- От тубика едят собак.

- Я знаю. Но я обещаю не есть собак. Ты хочешь показывать мне щенков?

- Дебил! Как ты догадался?

- Почему ты так странно ходишь?

- Я учусь ходить для своей девочки. Я хочу рассмешить ее, когда она в следующий раз придет. Когда мы пойдем с ней на луга.

- А-а-а, опять чепуха про золотую девочку…

- Это не чепуха.

- Хорошо, как ее зовут?

- Настя, как и меня.

- То есть вы с ней тезки?

- Ее зовут Настя.

- Ну и глупо. Не смогла даже придумать имя.

- Дурак!

- Где твои щенки?

Мы идем смотреть щенков. Маленькие слепошарые тупорылики скулят, и тычутся нам в руки под относительно беззлобное рычание мамы-собаки. Как их занесло сюда – на этот опаснейший для собак остров, где каждая собака уже заранее смертник. У местных туберкулезников собачье мясо считается чуть ли не панацеей от их недуга. Здесь вообще много странных поверий. Так, наши больные считают, что не будет никакого вреда от спирта, предварительно закачанного шприцем в арбуз или яблоки (шарада для медбратьев и сестер – на вахте алкоголь не проносили, а весь этаж рецедивистов качается), что собачье мясо и енотовый жир исцеляют, а лекарства же, которыми кормят и накачивают туберкулезников в диспансере, созданы для того, чтобы  отравлять и умерщвлять их, что  если на твоей кровати кто-то умер до тебя, значит, ты обязательно выздоровеешь, и тот несчастный как бы отдал тебе свою жизнь, а если выздоровел – наоборот.

Я рассказываю тебе обо всем этом. Ты достала из-за пазухи потайной пакет – еду, которую  спрятала, но врачам сказала, что съела. Ты кормишь щенков. Они хлюпают маленькими голодными ртами, еда из них вываливается на землю и тут же с жадностью слизывается. От щенков пахнет псиной. От тебя цветами. (Духи? Шампунь? Твой запах?)  Ты не слушаешь меня. Я тобой любуюсь.

- Сколько тебе лет?

- Когда-то было четырнадцать.

- А сейчас?

- А сейчас – сейчас.

- Понятно.

- Что тебе понятно? Кстати, я тебя видела один раз в коридоре, в белом халате, только ты к нам в палату не заходил, у нас была другая медсестра.

- Щенков скоро съедят.

- Я к тому времени уже буду в гостях у золотой девочки.

- Опять ты про свою девочку. Хорошо, если она существует, кто она, сколько ей лет, как она выглядит?

- Она выглядит почти как я, только чуть-чуть повыше. И лицо у нее поострее и побледнее моего. Ей нисколько лет, ей всегда столько же лет, сколько есть. Не знаю, кто она, она пришла ко мне, когда мне было плохо. Мне было плохо, а потом пришла она – Золотая девочка, так ее зовут. Она мне понравилась сразу, потому что я уже тогда знала, что скоро появится кто-то, кого я полюблю. Слушай, ну, она, правда, очень хорошая. Зря ты к ней привязался. У нее реально красивый дом на золотых лугах.

- Может быть, она тебе приснилась?

- Пошел ты знаешь куда?!

- Слушай, я благодаря тебе красоту мира осознал, а ты меня посылаешь!

- Слушай, а я благодаря тебе осознала, что ты дебил!

- Не остроумно!

- А ты все равно дебил!

Я повернулся и пошел в больницу. Мне хотелось плакать. Я вдруг понял, что я действительно дебил, но что мне с этим знанием делать, я не знал. Оставалось только лечь на кровать, и ждать ее появления. Надеяться что, может быть, она  по доброте душевной простит меня, и опровергнет мои догадки. Но она не появилась в моей палате. Весь вечер я пролежал на мельчайших воздушных иголках, которые вонзались в меня нетерпеливыми наконечниками, и требовали, чтобы я встал и немедленно пошел к ней в палату. Я держался до последнего, но наконец-таки встал и пошел. В палате Насти не оказалось. Ее соседки сказали, что к ней кто-то приходил, а раз время приема посетителей в больнице закончилось,   она спустилась вниз, на вахту. В коридоре Артемыч рассказывал своему другану-рецедивисту с первого этажа, по виду – почти близнецу Артемыча, про выводок собак, который бродит где-то вокруг больницы. Я остановился, и нагло заявил, что это неправда, и что тех собак  давно уже съели. Артемыч посоветовал мне не вклиниваться в разговоры старших.

Я вышел из больницы, прошел двадцать шагов и увидел ее. Миленькое дело – она стояла неподалеку и разговаривала с каким-то коренастым малолеткой, по виду восьмиклассником, не старше. По виду, они уже прощались. Я окрикнул ее. Она подошла ко мне, и посмотрела на меня почти с раздражением.

- Че? Это мой одноклассник.

- Заметь, я не просил тебя оправдываться.

- Ну и ладно. Это мой одноклассник, че неясного?

- Ничего. Он уже уходит?

- Нет, он только пришел.

- Хорошо, я подожду тебя здесь.

- Дебил.

- Мне все равно.

- Ладно, сейчас попрощаюсь с ним.

Она отошла к своему дружку, что-то тихо сказал ему. Тот повернулся, и сутуло пошел. Я смотрел ему вслед. Мне стало его жалко. Наверное, он ее любит, а она теперь сказал ему какую-нибудь гадость. Ты ведь часто говорила людям гадости просто так, от нечего делать, от любви и от ненависти, от жизни и от ломоты за саму себя, правда? 

Ты вернулась. Я тут же забыл про этого сутулого плотненького влюбленного мальчика. Я снова стал жить тобой. Ты посмотрела на меня недовольно:

- Ну?

- Ну.

- Пойдем?

- Куда?

- Нельзя так долго быть на улице. Скоро обход.

- Пойдем ждать обход.

- Пойдем лучше гулять?

- К щенкам?

- Дурак! Их все равно съедят. Не хочу к ним привыкнуть.

- Ты же их кормишь?

- А куда мне еще девать всю эту еду?

- Почему ты так плохо ешь?

- Не хочу. Нет аппетита, понимаешь? А вообще – это даже интересно. Все тело заостряется как-то…. Становлюсь похожей на нее.

- Глупости.

- Нет.

- Я тебя люблю.

- Опять дурак.

Мы пошли вокруг больницы молча. Потом стояли у больницы. Обход начался. Нам грозил нагоняй, и мое нелепое счастье становилось от этого еще острее и невероятней.

- Кто это мальчик?

- Мальчик.

- Кто он?

- Мой одноклассник.

- Он в тебя влюблен?

- Он мой одноклассник. Че за дебильные вопросы?

- Вообще-то я ревновал.

- Вообще-то он мой одноклассник. Ко мне вообще-то и так никто не ходит, кроме мамы. А тут пришел он.

- Я и говорю – он в тебя влюблен.

- Он хотел спросить – вернусь ли я в этом году школу? Я сказала, что это уже вряд ли, фигушки.

- Ты обрадовалась ему?

- Ему – нет, но мне было приятно, что он ко мне пришел. Я люблю, когда ко мне приходят, когда со мной хотят дружить, и вообще…. Люди мне нравятся, не все, но многие нравятся. У нас хорошая медсестра, например – та, что молодая, в первую смену.

- А я людей не люблю.

- Зато у тебя красивые волосы.

- Можно взять тебя за руку?

- Сейчас нас хватятся, и мы заработаем таких люлей….

Мы зашли в больницу. Уже перед ее палатой я все-таки подержал ее за руку, самую малость, секунды две-три. Но в эти секунды я почувствовал, что становлюсь собой, настоящим собой, каким никогда еще не был.

Утром ко мне пришел отец. Принес те самые, банальные апельсины, которые, от неловкости, наверное, люди приносят в больницу всегда и всем. Отец был с похмелья, но гладко выбрит. Он нелепо пытался изобразить участие, хотя, думаю, он мне действительно сочувствовал, сочувствием чужого виноватого человека.

- Как ты себя чувствуешь?

- Да нормально. Лежу вот.

- Палата у тебя конечно….

- Сойдет.

- Я дал маме денег.

- Спасибо.

- Пожалуйста.

Вот и весь разговор. Потом объявили процедуры, и я пошел на уколы. Отец дождался меня в палате. Большими мужицкими руками брал он с моей тумбочки книгу за книгой, словно маленький ребенок, проверял их на наличие картинок, а, не найдя, тоскливо откладывал в сторону. Я вернулся, и отец оставил свое меланхоличное занятие. Мы смотрели друг на друга. Нам было нечего сказать. Отец откашлялся:

- Я пойду. Работа у меня еще.

- Ну пока.

Ему было неловко уходить. Но еще тяжелее остаться. Он повертел в руках «Братьев Карамазовых» Достоевского:

- Такие толстые книги читаешь! Молодцом растешь!

Я промолчал.

- Ешь апельсины-то…

- Съем.

Отец, как-то странно, тоскливо озираясь, вышел из палаты. В следующий раз я увидел его через девять лет, в день рождение сына, когда тому исполнилось год.

Читать "Золотая девочка" часть 2