Ярослава Пулинович

 

АННА ФРАНК

ХЕЛЬГА ГЕББЕЛЬС

Анна и Хельга.

(инсценировка по дневнику Анны Франк и последнему письму Хельги Геббельс)

Ярослава Пулинович

 

Темнота. Из темноты слышатся детские голоса. Они поют песню.

 

Святой Николас к нам с визитом пришел

 Он наше Убежище не обошел.

 Увы, но отметить, как в прошлом году

 Мы праздник не можем на нашу беду.

 Ведь верили твердо мы в те времена:

 Свобода нам всем через год суждена.

 Но праздник забыть невозможно никак,

 Советуем всем заглянуть в свой башмак!

1.

 

Анна Франк и Хельга Габбельс сидят вместе – где-то, как будто, если бы….

 

АННА            

«Бумага все выдержит». Эта пословица однажды всплыла в моей голове, когда я, меланхолично, положив голову на руки, никак не могла решить - остаться мне дома или куда-то пойти -- и в итоге не делала ничего.

Действительно, бумага терпелива, но я ведь не собираюсь кому-то дать почитать эту конторскую книгу с высокопарным названием "дневник"! Разве что только настоящему другу или настоящей подруге, а пока никто не относится ко мне серьезно. Это, в сущности, и побудило меня вести дневник: у меня нет подруги.

 Об этом я должна написать подробнее, ведь кто поверит, что тринадцатилетняя девочка одинока в целом мире. А это, действительно, неправда, если взглянуть со стороны. У меня замечательные родители и шестнадцатилетняя сестра, я насчитала не менее тридцати знакомых, которые считаются моими подругами. Куча поклонников, которые глаз с меня не сводят, и даже пытаются во время уроков с помощью карманного зеркальца поймать мою улыбку. У меня много родственников и любящих тетушек, и в нашем доме всегда уютно. В общем, всего в избытке, но нет подруги! Со знакомыми я только веселюсь и дурачусь, но что-то мешает мне перейти с общепринятой и пустой болтовни на более глубокие и серьезные темы. Может, я сама такая недоверчивая? Вот почему мне нужен дневник. И чтобы моя воображаемая подруга стала более реальной, я вместо простого перечисления фактов буду обращаться в дневнике к ней, и дам ей имя: Китти.

 О, моя биография! Как глупо было не начать с нее! Правда, ужасно неохота. Но иначе из моей переписки с Китти ничего нельзя будет понять.

Мой папа, несомненно, лучший отец в мире и добрейший человек, только в тридцать шесть лет женился на маме, которой тогда было двадцать пять. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а в 12 июня 1929 года появилась я. До четырех лет я жила во Франкфурте. Поскольку мы полнокровные евреи, отец в 1933 году эмигрировал в Голландию, где возглавил Опекту - предприятие по производству джемов. В сентябре к нему переехала мама, Эдит Франк-Холландер, а мы с Марго остались у бабушки в Ахене. Марго приехала к родителям в декабре, а я в феврале, как раз ко дню рождения Марго: меня в качестве подарка усадили на ее стол!

В Голландии я пошла сначала в детский сад, а с шести лет -- в школу. Нашу жизнь омрачали постоянные волнения о родных и близких, оставшихся в Германии, где евреев унижали и преследовали.

В мае 1940 года начались трудные времена: нападение Германии, капитуляция, оккупация и все больше бед и унижений для евреев. Законы, ограничивающие наши права, принимались один за другим. Евреи были обязаны носить желтую звезду, сдать свои велосипеды, не имели права ездить на трамваях и в автомобилях, даже собственных. Евреи могли посещать магазины только с трех до пяти и пользоваться услугами исключительно еврейских парикмахеров. Евреи не имели права появляться на улице с восьми вечера до шести утра. Им запрещалось ходить в театры, кино и другие подобные учреждения, а также - в бассейн, спортивные залы, на греблю, и вообще заниматься любым видом спорта в общественных местах. С восьми вечера евреи не могли сидеть в собственном саду или в саду у знакомых. Нельзя было ходить в гости к христианам. Учиться позволялось только в еврейских школах. Так мы и жили в ожидании новых запретов. Джекки говорила: "Боюсь браться за что бы то ни было, а вдруг и это нельзя?".

Вдруг папа заговорил о том, что нам предстоит поселиться где-то тайно, и что очень трудно будет жить - отрезанными от внешнего мира. Я спросила, почему он об этом говорит. "Анна, ответил он, - ты же знаешь, что мы уже больше года прячем у знакомых мебель, одежду, еду. Мы не хотим оставить все это немцам, а тем более – самим попасться в их руки. И чтобы этого не произошло, уйдем сами». Мы сразу позвонили господину Кляйману и попросили его прийти вечером к нам.

Ван Даан, папин подчиненный, с семьей которого нам предстояло прятаться, ушел чтобы вскоре вернуться вместе с Мип. Они взяли с собой огромную сумку, и Мип унесла в ней кучу наших вещей: туфли, платья, куртки, белье, чулки. Она пообещала вечером прийти снова. После этого в нашей квартире установилась тишина, есть не хотелось никому, жара еще не спала, и все казалось странным и чужим.

В пол шестого утра меня разбудила мама. К счастью, было уже не так жарко, моросил теплый дождь. Мы, все четверо, оделись так тепло, как будто нам предстояло переночевать в холодильнике. Это было необходимо, чтобы захватить с собой как можно больше одежды. Разве могли евреи в нашей ситуации появиться на улице с чемоданом? Я натянула на себя три рубашки, три пары брюк, поверх них -- юбку, жакет, плащ, две пары чулок, осенние туфли, шапку, шарф и это еще не все! Я буквально задыхалась, но никто не обращал на это внимания.

Марго запихнула в портфель как можно больше учебников, взяла из чулана свой велосипед и уехала с Мип в неизвестном направлении. Я до сих пор понятия не имела, где же находится наше таинственное убежище...

Неубранные постели и стол, кусок мяса на кухонном столе -- все говорило о том, что мы бежали сломя голову. Нам было безразлично, что подумают люди.

Вот уже два года, как мы здесь, в Убежище, и ты много знаешь о нашей жизни.

Но далеко не все, ведь рассказать обо всем просто невозможно!

Мы живем здесь совсем иначе, чем в нормальные времена, в нормальных условиях.

 

ХЕЛЬГА          Ты все понимаешь, все, все! Мне так грустно. Лучше бы мы остались наверху. … Я, может быть, неправильно поступила, что не отправила тебе того письма, которое написала тебе…. Но я перечитала свое письмо, и мне стало смешно и стыдно за себя. Ты пишешь о таких сложных вещах, о которых нужно много думать, чтобы их понять, а я со своей вечной торопливостью и папиной привычкой всех поучать отвечаю совсем не так, как ты, наверное, ждешь от меня. Но теперь у меня появится время обдумать все; теперь я смогу много думать и меньше куда-то торопиться. Мы сегодня днем переехали в бомбоубежище; оно устроено почти под самой рейхсканцелярией канцлера. Тут очень светло, но так тесно, что некуда пойти; можно только спуститься еще ниже, где теперь кабинет папы и сидят телефонисты. Не знаю, можно ли оттуда звонить. Берлин очень сильно бомбят и обстреливают из пушек, и мама сказала, что тут безопасно, и мы сможем подождать, пока что-то решится. Я слышала, говорили, что самолеты все еще взлетают, и папа мне сказал, чтобы я была готова помочь маме быстро собрать маленьких, потому что мы, может быть, улетим, на юг. Только что заходил папа, спросить, как мы устроились, и велел ложиться спать. Я не легла. Потом мы с ним вышли из спальни, и он мне сказал, чтобы я помогала маленьким и маме. Он мне сказал, что теперь многое изменилось, и он очень на меня рассчитывает. Я спросила: "Ты будешь мне приказывать?" Он ответил: "Нет. Больше никогда".

 

АННА             Нам обеим тяжело видеть, что от нашего, такого теплого и гармоничного домашнего очага почти ничего не осталось! Но это и не удивительно в такой ненормальной ситуации. С нами обращаются, как с маленькими детьми, а мы, в сущности, гораздо взрослее наших сверстниц

 

ХЕЛЬГА          Лучше бы он накричал.

 

АННА             Я чужая в своей семье, особенно в последнее время. Они так сентиментальны друг с другом, а мне лучше всего одной. При этом они часто повторяют: как уютно нам вчетвером, как хорошо вместе. Им и в голову не приходит, что я так вовсе не думаю. Только папа иногда понимает меня, но чаще он заодно с мамой и Марго. Не могу вынести, когда они в моем присутствии рассказывают что-то обо мне посторонним, например, что я недавно плакала или какая я разумная.

 

ХЕЛЬГА          Нельзя, глупо желать победить волю родителей. Можно только оставаться самим собой и дождаться.

 

АННА             К сожалению, вполне тебя понимаю, ведь подумай -- каково мне самой выслушивать каждый день одно и то же! Прятаться, скрываться" -- эти слова стали такими же обыденными, как папины тапочки перед камином.

 

ХЕЛЬГА          Мне так грустно. Лучше бы мы остались наверху. …

 

АННА             Я часто в одиночестве спускаюсь в контору и из окна директорского кабинета или кухни смотрю наружу. Многие любят природу, охотно спят под открытым небом; заключенные или пациенты больниц ждут с нетерпением выхода на волю, когда они снова смогут наслаждаться природой без ограничений. Но не так много людей, которые подобно нам, с нашими стремлениями и тоской, лишены того, что одинаково доступно всем бедным и богатым.

 Нет, это не пустая выдумка, что взгляд на небо, облака, луну и звезды успокаивает и вселяет надежду. Этот способ гораздо лучше валерьянки или брома, он помогает смириться с настоящим и мужественно переносить предстоящие удары!

 

ХЕЛЬГА          Герр Гитлер мне сказал, что я могу ходить здесь повсюду, где мне хочется. Я не просила; он сам мне разрешил.

 

АННА             По радио передали разговор "фюрера всех немцев" с обычными солдатами.

Очень грустно было это слышать. Вопросы и ответы звучали примерно так.

 - Мое имя Генрих Шеппель.

 - Где был ранен?

 - Под Сталинградом?

 - Какое ранение?

 - Отмороженные ноги и перелом левой руки.

 Вот такой марионеточный спектакль по радио. Казалось, солдаты гордились своими ранами: чем серьезнее, тем лучше. Один - из-за того, что имел честь пожать руку вождю, не мог от умиления не произнести ни слова. Пусть будет рад, что сохранил свои руки!

 

ХЕЛЬГА          Не все трусы. Я сегодня три раза спускалась вниз, и я видела министра фон Риббентропа. Я слышала, что он говорил герру Гитлеру и папе: он не хотел уходить, просил его оставить. Папа его убеждал, а герр Гитлер сказал, что от дипломатов теперь нет пользы, что, если министр хочет, пусть возьмет автомат — это лучшая дипломатия. Когда фон Риббентроп уходил, у него текли слезы. Я стояла у двери и не могла себя заставить отойти.

 

АННА             А Гитлер постепенно уходит в прошлое. Порт Роттердама гораздо больше, чем Гамбурга. Считаю англичан идиотами: почему они не бросят все силы на бомбардировку Италии?

 

ХЕЛЬГА          Я подумала: а какая же от нас польза?

 

АННА             Мне недостаточно иметь мужа и детей, я не хочу подобно большинству влачить бесполезное существование. Я должна сделать что-то полезное и приятное для людей, которые меня окружают и ничего не знают обо мне... Я хочу что-то оставить и после моей смерти. Поэтому я так благодарна Богу, что он уже при моем рождении дал мне способность мыслить и писать -- выражать все, чем я живу!

 

ХЕЛЬГА          Я не верю в бога.

 

АННА             Неверующие могут быть довольны, потому что вера в высшее дана не каждому. Совсем не обязательно бояться божьей кары после смерти, адского огня -- в существовании ада и рая вообще многие сомневаются. Но религия, не важно какая, удерживает человека не праведном пути - не из-за страха перед Господом, а ответственностью перед собственными совестью и нравственностью.

Какими добрыми и прекрасными стали бы все люди, если бы они каждый вечер, перед тем как заснуть, припоминали все события дня и оценили свое – хорошее или плохое - участие в них. Тогда невольно, с каждым днем, становишься немного лучше и со временем достигаешь чего-то значительного. Этот простой способ доступен всем, стоит небольших усилий, зато очень действенный. Каждый должен поверить в истину: "Силен тот, у кого чистая совесть!".

Бог никогда не оставит нас. Уже сколько веков евреи страдают, и эти страдания закалили их. Слабые упадут, но сильные останутся и никогда не сдадутся!

Если Бог сохранит мне жизнь, я достигну большего, чем мама, моя жизнь не пройдет незамеченной, я буду работать для мира и для людей!

 

ХЕЛЬГА          Мои сестрички и брат ведут себя хорошо и меня слушаются. Папа велел разучить с ними две песни Шуберта. Я пела им; они повторяли, на слух. Еще я стала им читать на память из "Фауста"; они слушали внимательно, с серьезными лицами. Хайди ничего не понимает, думает, что это английская сказка. А Хельмут спросил, может ли и к нам тоже прилететь Мефистофель. И знаешь, что мы все начали после этого делать? То есть это, конечно, я предложила, а они поддержали. Сначала я думала, что это будет просто игра, развлечение для маленьких. Мы стали загадывать, кто и о чем бы попросил Мефистофеля! Я и сама стала загадывать, а потом опомнилась. Я им объяснила, кто такой Мефистофель и что не нужно ни о чем просить, даже если он вдруг сюда явится. И я решила с ними помолиться, как учила бабушка. Когда мы стали молиться, к нам зашел папа. Он ничего не сказал, только стоял молча и слушал. При папе я не смогла молиться. Нет, он ничего не сказал, даже не усмехнулся. Он так смотрел, словно и сам хотел помолиться с нами. Я раньше не понимала, почему люди вдруг молятся, если не верят в бога. Я не верю; в этом я тверда. Но я молилась, как бабушка, которая тоже тверда — в вере. В том письме, которое я не отправила, я тебе легко ответила, что не верю. И вот теперь я уже твердо повторю: я не верю. Я это навсегда тут поняла. Я не верю в бога, но, получается, подозреваю, что есть дьявол? То есть искушение. И что здесь оно грязное. Я же молилась, потому что… мне захотелось… умыться, вымыться даже или… хотя бы вымыть руки. Не знаю, как еще это объяснить. Ты подумай над этим, хорошо? Ты как-то все умеешь соединить или распутать.

 

АННА             Я еще девочка.

 

ХЕЛЬГА          Наступает время женщин. Женщин победить нельзя. Я сердита на маму. Она мне сказала, что попросила доктора Швегерманна дать мне пилюлю, от которой я спала весь день. Мама говорит, что я стала нервная. Это неправда! Я просто не все могу понять, а мне никто не объясняет.

 

АННА             Я поняла, что мне в маме не хватает. Она часто говорила, что видит в нас скорее подруг, чем дочерей. В этом, наверно, есть что-то хорошее, но все же подруга не может заменить маму. А мне нужна мама, перед которой я преклонялась бы, и которая была бы для меня идеалом. А моя мать, если и пример для меня, то в обратном отношении: я бы как раз не хотела быть такой, как она. Наверняка, Марго думает об этом иначе и то, что я пишу тебе сейчас, она бы никогда не поняла. А папа избегает всех разговоров о маминых недостатках. Папа не смог поддержать меня, и его попытки - протянуть мне руку помощи -- окончились провалом? Папа выбрал неправильный путь: он всегда говорил со мной, как с ребенком, переживающим детские трудности. Это кажется странным, потому что именно отец уделял мне всегда столько внимания, и никто как другой, сумел заставить меня поверить в собственные силы. Но одну вещь он не понял: как важно было для меня победить трудности. Я совсем не хотела слышать от него утешения типа "возрастные явления", "и у других девочек", "пройдет со временем", я хотела, чтобы со мной обращались не как с девчонкой, одной из многих, а как с Анной, личностью. Пим не смог этого понять. И еще: я не могу довериться тому, кто сам полностью не раскрылся передо мной, а поскольку про Пима я почти ничего не знаю, настоящая близость между нами невозможна. Пим занял позицию умудренного жизненным опытом отца, который тоже когда-то мечтал и сомневался, и сейчас сочувствует современной молодежи. Но по-настоящему понять меня он не смог, как не пытался. Это научило меня никому не доверять свои жизненные наблюдения и выводы, кроме дневника, и иногда -- Марго. От папы я скрывала то, что волновало меня, никогда не делилась с ним своими идеалами и сознательно отдалилась от него.

 Мать в моем представлении должна быть прежде всего тактичной по отношению к своим детям - в любом возрасте. Не так, как моя мама, которая откровенно высмеивает меня, когда я плачу - не от физической боли, а по другим причинам.

 

ХЕЛЬГА          Этот ребенок протестует против всего.., я с ней уже не справляюсь. Возможно, это возраст.., и это пройдет… Хельга — самый сложный мой ребенок. Этот маленький бунтарь может разрушить все, из-за нее очередная ссора…

 

АННА             Меня считают ломакой, когда я говорю, и нелепой, когда молчу. Грубой, когда я отвечаю на вопросы, и изворотливой, если мне в голову приходит какая-то идея. Я устала - значит, ленюсь, съела лишний кусок -- эгоистка. Да и вообще, я глупая, трусиха и чересчур расчетливая. В глазах окружающих я просто невыносима. Хоть я и посмеиваюсь над их мнением и делаю вид, что мне на него наплевать, я хотела бы попросить Бога дать мне другой характер, чтобы все так не нападали на меня. Но это невозможно, собственную натуру не изменишь, да она у меня вовсе не плохая, я это чувствую. Я гораздо больше, чем кажется со стороны, стараюсь всем угодить, и часто смеюсь, чтобы не показать своих терзаний.

 Не раз после маминых незаслуженных упреков я прямо ей говорила: "Ах, твои слова меня абсолютно не трогают. Оставь меня в покое, я все равно безнадежный случай". Она тогда, конечно, обвиняла меня в грубости, дня два не разговаривала со мной, а потом все это забывалось, как будто ничего не произошло.

 Вчера очередная размолвка вылилась во что-то ужасное. Мама стала рассказывать папе обо всех моих прегрешениях и при этом ужасно расплакалась.

Я, конечно, тоже, а у меня и без того уже сильно болела голова. Наконец, я рассказала папе, что люблю его гораздо больше мамы. Тот ответил, что со временем это пройдет, но я ему не верю. Я ведь сейчас просто вынести не могу мамино присутствие и еле сдерживаюсь, чтобы не огрызаться на любую ее реплику. Да я бы просто дала ей пощечину! Сама не знаю, почему у меня к ней такое гигантское отвращение. Папа посоветовал предлагать маме помощь, поддерживать, когда у нее болит голова или просто плохое самочувствие. Но это невозможно: я не люблю ее и не в состоянии жалеть.

Я могу, например, спокойно думать о том, что мама когда-то умрет. Но то, что это произойдет с папой, мне страшно и невыносимо представить. Да, низко с моей стороны, но ничего не могу поделать: я так чувствую. Хочу кричать на весь мир!

 

ХЕЛЬГА          Мне бы хотелось улететь! Здесь повсюду такой яркий свет, что даже если закрыть глаза, то все равно светло, как будто солнце светит в голове, и лучи выходят прямо из глаз.

 

АННА             Все тяжелее осознавать, что мы никогда не можем выйти на улицу. И испытывать постоянный страх, что нас обнаружат и расстреляют. Не очень веселая перспектива! Над моей диваном-кроватью установили лампочку, которая включается, если потянуть за веревочку. Однако сейчас пользоваться ею запрещено, потому что наша форточка открыта целые сутки.

 

ХЕЛЬГА          Я тогда не могла тебя понять, а теперь понимаю. Здесь такой яркий свет….. Я тоже как будто чем-то переболела. Если бы можно было поплавать с Людвигом!

 

АННА             Мне очень не хватает Морши -- ежедневно, ежеминутно, и когда я думаю о нем, то часто не могу сдержать слез. Я так люблю милого Морши, что иногда строю несбыточные планы его возвращения к нам.

 

ХЕЛЬГА          Я забыла тебя спросить, сколько живут дельфины! Я тебе признаюсь: я написала рассказ про Людвига, как он спас одного мальчика. Это не совсем все, как было; есть и мои фантазии. Мне так хочется тебе его показать. Я в этом рассказе думала над каждым словом.

 

АННА             Я знаю, что могу писать. У меня есть несколько удачных рассказов и смешных описаний жизни в Убежище, интересных отрывков из дневника. Но талантлива ли я в самом деле, это еще надо доказать.

 "Сон Евы" -- моя лучшая сказка и удивительно то, что я сама не знаю, как она пришла мне в голову. В Жизни Кади есть удачные места, но в целом это ничто. Я сама - свой самый строгий и лучший судья, знаю, что написано хорошо, а что плохо. Только сам испытавший это, понимает, что писать – так чудесно. Я раньше жалела, что плохо рисую, а сейчас безумно счастлива, что, по крайней мере, писать мне удается. Но я по-прежнему не уверена, смогу ли в будущем написать что-то значительное, стану ли писательницей или журналисткой? Я надеюсь на это, очень надеюсь, потому что для меня необыкновенно важно выражать свои мысли, идеалы и фантазии. Над Жизнью Кади надо еще много трудиться, в мыслях у меня уже все готово, но сама работа не очень спорится. Может, так и не удастся закончить, и все полетит в корзину для бумаг или камин. С другой стороны, я думаю: в четырнадцать лет и таким малым опытом еще невозможно писать философские сочинения.

 

ХЕЛЬГА          Папа мне говорил, что в моем возрасте исписал ворохи бумаги, но все зря, потому что в таком возрасте нечего сказать и нужно помнить — из "Фауста": …кто мыслью беден и усидчив, кропает понапрасну пересказ заимствованных отовсюду фраз, все дело выдержками ограничив

 

АННА             Я должна закончить "Жизнь Кади". Я уже решила, что после лечения в санатории Кади вернется домой и будет продолжать переписываться с Хансом. Это все происходит в 1941 году. Вскоре Кади узнает, что Ханс симпатизирует фашистам. Поскольку она глубоко переживает за евреев, к которым принадлежит и ее подруга Марианна, то она начинает сомневаться в Хансе. Они ссорятся и расстаются, но потом сходятся снова. Настоящий разрыв происходит, когда Ханс начинает встречаться с другой девочкой. Кади глубоко задета и теперь хочет одного -- стать медсестрой и много работать. Она заканчивает образование и по настоянию отца и друзей поступает на работу в швейцарский санаторий для легочных больных. Свой первый отпуск она проводит на Коморских островах, где совершенно случайно встречает Ханса. Тот рассказывает, что два года назад женился на девушке, с которой встречался после Кади, но оказалось, что его жена подвержена депрессиям, и недавно покончила жизнь самоубийством. Уже задолго до этого Ханс понял, что любит только свою маленькую Кади, и вот сейчас он просит ее руки. Кади отказала: хотя она все еще любила его, ее гордость оказалась сильнее. Ханс уехал, и спустя годы Кади услышала, что он живет в Англии и часто хворает. Сама Кади в 27 лет вышла замуж за фермера Симона. Она нежно любила его, но не так сильно, как Ханса. У них родились трое детей: две дочери Лилиан и Юдифь и сын Ник. Она счастлива с Симоном, но не забывает Ханса. Однажды она видит его во сне и прощается с ним.

Это все не сентиментальная чепуха, а художественное изложение папиной биографии.

 

ХЕЛЬГА          Если бы я могла показать тебе рассказ…..

 

АННА             Не могу представить себе, что когда-то мы снова будем жить в обычном мире. Хоть я и сама часто произношу "после войны", эти слова кажутся мне воздушным замком, который навсегда останется мечтой.

 

ХЕЛЬГА          Я написала рассказ, потому что очень люблю Людвига. Я его люблю больше почти всех живых существ на свете, хоть он всего лишь дельфин.

 

АННА             Я в последнее время все чаще беседую с Петером. Вообще, мне всегда было уютно в его комнатенке, но поскольку Петер чрезвычайно скромный и сам никогда навязывается, я боялась показаться надоедливой и не оставалась у него долго.

А в последнее время как раз искала повод поболтать, и вот такая возможность представилась. Петер вдруг помешался на кроссвордах и теперь только ими и занимается. Я предложила ему свою помощь, и мы уселись рядом: он за столом, я на диване. Когда я смотрела в его синие глаза, то почему-то чувствовала себя смелее. Петер был явно смущен моим неожиданным визитом. Его лицо выдавало беззащитность и неуверенность, и в то же время я ощущала, что рядом со мной мужчина. Его застенчивость трогала меня и хотелось сказать: "Расскажи, наконец, что-то о себе, не обращай внимания на мою пустую болтовню". Однако подобные слова легче произносить мысленно, чем в действительности.

 

ХЕЛЬГА          Генрих…

И вижу я живо

Походку его,

И стан горделивый,

И глаз колдовство.

И слух мой чаруя,

Течет его речь,

И жар поцелуя

Грозит меня сжечь.

Где духу набраться,

Чтоб страх победить,

Рвануться, прижаться,

Руками обвить?

Генрих… Генрих…

АННА             Мама часто интересуется, за кого я хочу выйти замуж, когда стану взрослой. Как бы она удивилась, если бы узнала, что за Петера! Еще бы, ведь я постаралась, чтобы подобное им и в голову не пришло. А на самом деле, я люблю Петера так, как никогда никого не любила.

 

ХЕЛЬГА          Я не знаю… Генрих, я…..

 

АННА             Петер иногда придумывает что-то смешное. У нас с ним одно общее  увлечение: мы, к удовольствию остальных, обожаем переодевания! И вот он вырядился в одно очень обтягивающее платье своей мамы, я же обрядилась в его костюм, и так мы предстали перед всеми, он в шляпе, а я в кепке. Взрослые под стол валились от смеха, и мы вместе с ними.

 

ХЕЛЬГА          Наверное, от этого света…. (щурится)

 

АННА             Нам, здесь в Убежище, приходится сталкиваться с самыми неожиданными трудностями. Подумай только, ванной у нас нет, есть лишь корыто, а горячая вода подается только внизу, в конторе. Вот и приходится нам семерым купаться по очереди. А люди мы, конечно, разные и стесняемся в разной степени, поэтому каждый выбрал себе особое местечко для мытья. Для Петера – это кухня, хотя двери там стеклянные. Петер заранее лично подходит к каждому из нас и просит в ближайшие полчаса не заходить на кухню. Эту меру предосторожности он считает вполне достаточной. Господин ван Даан моется наверху. Он предпочитает делать это в собственной комнате и не ленится

носить туда тяжелые ведра с горячей водой. Его супруга еще не разу не купалась: никак не может решить, какое место для нее самое удобное. Папа моется в директорском кабинете, мама -- в кухне, за камином. А мы с Марго присмотрели себе местечко в зале конторы. По субботам днем закрываем занавески и приступаем к делу. Пока одна из нас моется, другая смотрит через щелочку в окно и рассказывает забавные вещи о прохожих.

В среду приходил водопроводчик, чтобы переместить трубы из туалета конторы в коридор, иначе они могли бы замерзнуть в зимние холода. Но для нас этот визит был мало приятным! Не только нельзя было в течение дня включать краны с водой, но и посещать туалет! Не очень прилично рассказывать тебе, как мы выпутались из положения. Но я и не ханжа, чтобы молчать о таких вещах. Еще в первые дни нашего пребывания здесь мы с папой запаслись ночным горшком, точнее заменяющей его большой стеклянной емкостью. Вот его мы и поставили в комнате и использовали по назначению. На мой взгляд, неудобство терпимое, а вот целый день тихо сидеть и молчать -- это ужасно! Особенно для такой болтушки, как я. И в обычные-то дни мы должны говорить шепотом, а не двигаться и не говорить совсем в десять раз хуже.

 Моя попка за три дня совсем задеревенела и болит. К счастью, вечерняя

гимнастика помогла.

 

ХЕЛЬГА          Все с нами будет хорошо….

 

АННА             Вернусь снова к будничным делам Убежища. О наших продовольственных запасах (имей в виду, что "верхние" -- не дураки поесть!).

 Хлеб нам поставляет один славный булочник, знакомый Кляймана. Конечно, хлеба мы едим меньше, чем раньше, дома, но вполне достаточно. Продуктовые карточки покупают для нас на черном рынке. Они постоянно дорожают, только недавно: с 27 до 33 гульденов. Эта жалкая бумажка с печатью! Из продуктов длительного хранения у нас кроме сотен консервных банок в запасе еще 135 кг фасоли, которая предназначена не только для нас, но и для работников конторы. Мешки с фасолью висят на крючках в коридоре перед дверью. От тяжести швы мешков начали распарываться, поэтому мы решили часть зимних запасов перенести на чердак. Таскать мешки поручили Петеру. Пять он перенес успешно, а шестой лопнул по дороге и дождь, нет, град темной фасоли хлынул на лестницу. Двадцать пять килограмм! Шум стоял, как в преисподней. Внизу в конторе наверняка подумали, что рухнула крыша дома. Сам Петер сначала тоже испугался, но страшно расхохотался, увидев меня внизу на островке среди волн фасоли, доходящих до щиколоток. Мы тут же взялись за уборку, но фасолины, такие маленькие и скользкие, забились во всевозможные углы. Теперь, поднимаясь по лестнице, непременно находишь несколько штук, которые торжественно вручаются госпоже ван Даан. 

Читать «Анна и Хельга» часть 2