Ярослава Пулинович

"Липынька" - инсценировка по рассказам А.П. Чехова «В овраге» и «Бабы» - часть 2

Действие второе.

1.

Темнота. В темноте слышится голос Липы.

ГОЛОС ЛИПЫ Николай, святой угодник, пресвятой заступник, помоги, дедушка, моему сынку Никифору, очень он плох… Я твою доброту всегда помнить буду. Твоя Липа.

Больница. Дверь открывается и в темный коридор выходит больничная сестра со свечой в руке.

СЕСТРА              Помер твой мальчик, мамаша…

Липа встает, смотрит на больничную сестру безумными глазами. В мерцании свечи и без того бледное лицо Липы кажется мертвенным. В руках у Липы детское одеяльце.

СЕСТРА              Ой, да ты же совсем еще девочка, мамаша… Сколько тебе? Родишь еще…. Оно дело молодое.

Липа не двигается, продолжая смотреть на сестру.

СЕСТРА              Ну, чего тебе еще, чего? (Показывает на дверь) Вот сюда иди… Тута он. Ты с ним там и сиди, а к утру за вами подвода приедет. Я сторожу скажу, он тебе чаю даст с вареньем. Любишь варенье, деточка? Да не смотри ты на меня так! Не я его убила! Сама не уберегла, а теперь зыркает! Нечто нельзя было подальше от горячей воды ребенка держать? Ну, заходи же ты!

Липа заходит в комнату, на которую ей указала сестра. На кушетке, хорошо освещаемой светом луны, лежит укрытый простыней мертвый младенец. Липа подходит к кушетке, приподымает простыню.

ЛИПА   (шепотом) Никикфор? Никифор Анисимыч? Это ты? Пошли домой?

Липа, помедлив, заворачивает ребенка в одеяло, и выходит из комнаты.

2.

Лето. Ночь. Поле. В небе светит зрелая луна. Липа идет по полю, прижимая к себе закутанного в одеяльце мертвого сына.

ЛИПА   Видишь, сколько звезд на небе, Никифор Анисимыч? И каждому-то они светят, ничего им для людей не жалко. Вот и нам освещают дорогу. Ты не бойся, что ночь, Никифор. Ночью ангелы на небе хороводы водят. Вот и ты мой ангел теперь… Вот и ты…. Ты не бойся, что ночь. Боженька всегда с нами. Он нас с тобой не оставит. Вырастешь большой, пойдем с тобою по полю гулять…. Я тебе все цветы покажу. Их сейчас не видно. Сейчас звезды наши цветы. Ничего не вижу. Куда идти? Возьми меня с собою, Никифор Анисимыч. Забери меня, сыночек…. Возьми меня за руку, и вместе к боженьке пойдем. Он нас не оставит. У него для нас места хватит. У него много места, Никифор…. Ничего не вижу, ничего…. Почему так тяжело идти? Ты не знаешь, сыночек? Не знаешь?

Липа останавливается, садится на землю. Рядом у дороги слышатся шорохи и голоса.

ГОЛОС                Запрягай, Вавила!

Липа встает, выходит на дорогу.

В потемках обозначаются две подводы — одна с бочкой, другая пониже, с мешками, и два человека: один ведет лошадь, чтобы запрягать, другой стоит неподвижно, заложив назад руки. Около подводы вертится собака.

ПЕРВЫЙ ПУТНИК       Словно кто идет по дороге.

Собака лает.

ВТОРОЙ ПУТНИК        (старческим голосом) Шарик, молчи!

ЛИПА                                  Бог в помощь!

ВТОРОЙ ПУТНИК        Здравствуй!

ЛИПА                                  Ваша собачка не порвет, дедушка?

ВТОРОЙ ПУТНИК        Ничего, иди. Не тронет.

ЛИПА                                  Я в больнице была. Сыночек у меня там помер. Вот домой несу.

ВТОРОЙ ПУТНИК        Это ничего, милая. Божья воля. (Первому)  Копаешься, парень! Ты бы поживей.

ПЕРВЫЙ ПУТНИК       Твоей дуги нету. Не видать.

ВТОРОЙ ПУТНИК        Прямой ты Вавила. (Липе) Ты мать. Всякой матери свое дитё жалко.

ПЕРВЫЙ ПУТНИК       Смотрика-ся, нашел.

ВТОРОЙ ПУТНИК        Говорю, прямой ты.

В мерцании луны видны подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипят, вязнут в дорожной грязи.

ЛИПА                                  Вы святые?

ВТОРОЙ ПУТНИК        Нет. Мы из Фирсанова.

ЛИПА                                  Ты давеча взглянул на меня, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые.

ВТОРОЙ ПУТНИК        Тебе далече ли?

ЛИПА                                  В Уклеево.

ВТОРОЙ ПУТНИК        Садись, подвезем до Кузьменок. Тебе там прямо, нам влево.

Вавила садится на подводу с бочкой, старик и Липа садятся на другую. Едут шагом, Вавила впереди.

ЛИПА                  Мой сыночек весь день мучился. Глядит своими глазочками и молчит, и хочет сказать и не может. Господи батюшка, царица небесная! Я с горя так всё и падала на пол. Стою и упаду возле кровати. И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?

ВТОРОЙ ПУТНИК        А кто ж его знает! Всего знать нельзя, зачем да как. Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух лететь способно; так и человеку положено знать не всё, а только половину или четверть. Сколько надо ему знать, чтоб прожить, столько и знает.

ЛИПА                  Мне, дедушка, идти пешком легче. А теперь сердце трясется.

ВТОРОЙ ПУТНИК        Ничего. Сиди.

Старик зевает, крестит рот.

ВТОРОЙ ПУТНИК        Ничего... Твое горе с полгоря. Жизнь долгая — будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! Я во всей России был и всё в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на пароме, — если помер, то царство ему небесное, — глядит на меня жалостно, слезы текут. «Эх, говорит, хлеб твой черный, дни твои черные...» А домой приехал, как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия!

ЛИПА                  Дедушка, когда человек помрет, то сколько дней его душа потом по земле ходит?

ВТОРОЙ ПУНИК           А кто ж его знает! Вот спросим Вавилу — он в школу ходил. Теперь всему учат. Вавила!

ПЕРВЫЙ ПУТНИК       А!

ВТОРОЙ ПУТНИК        Вавила, как человек помрет, сколько дней его душа по земле ходит?

ПЕРВЫЙ ПУТНИК       Девять дён. Мой дядя Кирилл помер, так его душа в избе нашей жила потом тринадцать дён.

ВТОРОЙ ПУТНИК        Почему ты знаешь?

ПЕРВЫЙ ПУТНИК       Тринадцать дён в печке стучало.

ВТОРОЙ ПУТНИК        Ну, ладно. Трогай.

Медленно покачиваются подводы, скрипят колеса телег, луны уже не видать, и над всей округой теперь стоят густые предрассветные сумерки.

3.

Девушки с пением и причитанием обряжают младенца в белую рубашечку, надевают ему венчик на голову, укладывают в маленький гробик.

Отпевание в церкви. Над маленьким гробом служит панихиду священник. Людей немного – Григорий, Варвара, Степан, Аксинья, Липа. На Аксинье новое нарядное платье.

СВЯЩЕННИК                 Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное.

ЛИПА                                  (шепчет) Милый мой сынок, унеси меня отсюда, касатик!

СВЯЩЕННИК                 Тише! А ну угомонись!

4.

Дом Цыбукиных. Длинный накрытый стол. На столе стоят вина, рыба, кутья, блины. За столом сидит все семейство Цыбукиных – все, кроме Степана, а также священник, дьякон и другие церковные лица.

СВЯЩЕННИК (собираясь выпить) Ну, царствие небесное новопреставленному Никифору…. (суетливо крестит Липу вилкой, на которую наколот соленый рыжик)

Священник пьет, а затем принимается жадно есть. За ним принимаются за еду и все остальные. Липа прислуживает священнику, подкладывает ему в тарелку рыбу и холодец.

ГРИГОРИЙ       (выпивает) Эх, Липа, не уберегла ты внучка...

ВАРВАРА          И мальчик-то был хорошенечкий... Ох-тех-те... Один был мальчик, и того не уберегла, глупенькая....

Липа прислуживает за столом словно каменная – лицо ее неподвижно, взгляд устремлен в одну точку.

АКСИНЬЯ         Сама не уберегла, вот и нечего теперь губы кривить! (Пауза) У Хрыминых сегодня гулянье. Говорят, двадцать бутылок лучшего вина из города привезено. И икры целая бочка!

СВЯЩЕННИК А как-то на поминках у фабриканта Костюкова, говорят, был случай – предыдущий наш старик дьячок увидел среди закусок зернистую икру и стал есть ее с жадностью; его толкали, дергали за рукав, но он словно окоченел от наслаждения: ничего не чувствовал и только ел. Съел всю икру, а в банке было фунта четыре!

Священник хохочет. В дом заходит Степан. Мычит, размахивает руками.

АКСИНЬЯ         Что ты машешь? По-человечески скажи. Где тебя носит?

Степан читает по губам Аксиньи, что она говорит, а затем повторяет свои движения.

АКСИНЬЯ         Ну вот, теперь понимаю. Давай сюда.

ВАРВАРА          Что он говорит?

АКСИНЬЯ         Письмо от Анисима пришло.

ГРИГОРИЙ       Письмо?! Что ж ты молчишь-то? Доставай скорее.

Степан достает письмо, протягивает его отцу. Григорий разворачивает письмо, всматривается в него. Затем протягивает письмо Аксинье.

ГРИГОРИЙ       Прочти, невестушка. Ничего не разгляжу, старый стал….

АКСИНЬЯ         (Читает, сбиваясь)  Сижу за решеткой в темнице сырой.

Вскормлённый в неволе орел молодой,

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюет под окном,

Клюет, и бросает, и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно;

Зовет меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: «Давай улетим!

Мы вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..

Ишь, чего удумал! В стихах выражается!

ГРИГОРИЙ       Красиво вроде…. Сам что ли писал?

АКСИНЬЯ         Куда уж самому…. Видно, друг его Самородов рядом где-то отбывает наказание. Тут еще неразбочивым почерком под стихами написано.

ГРИГОРИЙ       Что? Что написано?

АКСИНЬЯ         Я всё болею тут, мне тяжко, помогите ради Христа.

ВАРВАРА          Ох-тех-те…. Загубил свою душу соколик.

ГРИГОРИЙ       Болеет… А я ведь адвокату двести рублей заплатил…. Горе наше горькое….

СВЯЩЕННИК (продолжая жевать) Через страдания душа грешника очистится….

Неожиданно в дом заходит мужик в добротных сапогах, а следом маленький мальчик. Оба крестятся на иконы. Мужика зовут Матвей Саввич, а мальчишку Кузькой.

МАТВЕЙ            Здравствуйте, хозяева. Принимайте гостей. Мне в деревне сказали, будто вы на постой берете. И овсом торгуете.

АКСИНЬЯ         Берем, да дорого.

МАТВЕЙ            Ну, мы за ценой не постоим. Сами мы из города, едем в Зыряново, до станции далече, засветло не приедем. Решили в вашей деревне на постой встать. А завтра потихонечку-полегонечку,тюх-тюх, глядишь, и доедем.

ГРИГОРИЙ       Не до гостей нам сейчас, вы уж простите….

АКСИНЬЯ         Почему же? Я вам в сарае постелю. А муж мой сейчас ваших лошадей накормит. (Степану)Степан! Поди….

Обращаясь к Степану, Аксинья говорит медленно, чтобы тот мог читать по губам. Степан выходит из дома. Григорий кивает гостям, Матвей Саввич садится за стол, Кузька усаживается на пол у печки.

ГРИГОРИЙ       Нехорошо это…. Горе ведь у нас вроде как.

АКСИНЬЯ         Прямо уж и горе!

МАТВЕЙ            Что за горе, хозяева?

ГРИГОРИЙ       Да внучок мой помер.

МАТВЕЙ            Маленький?

ГРИГОРИЙ       Совсем младенец.

МАТВЕЙ            Жалко. Я, ежели кто маленький помрет, то завсегда жалею.

ГРИГОРИЙ       Жалко…. (Обратив внимание на Кузьку) Мальчишка этот твой сынок будет, стало?

МАТВЕЙ            Нет, приемышек, сиротка. Взял его к себе за спасение души. Это, дедушка, история подробная до чрезвычайности, и если тебе рассказать всё, как было, то и ночи не хватит. Лет десять назад, на нашей улице жила Марфа Симоновна Каплунцева, вдова-старушка, и у нее было два сына: один служил в кондукторах на чугунке, а другой, Вася, мой сверстник, жил дома при маменьке. Покойный старик Каплунцев держал лошадей, пар пять, и посылал по городу ломовых извозчиков; вдова этого дела не бросала и командовала извозчиками не хуже покойника, так что в иные дни чистого рублей пять выезжали. И у парня тоже доходишки были. Голубей породистых разводил и продавал охотникам; всё, бывало, стоит на крыше, веник вверх швыряет и свистит, а турманы под самыми небесами, а ему всё мало и еще выше хочется. Чижей и скворцов ловил, клетки мастерил... Пустое дело, а гляди по пустякам в месяц рублей десять набежит. Ну-с, по прошествии времени, у старушки отнялись ноги, и слегла она в постель. По причине такого факта дом остался без хозяйки, а это всё равно, что человек без глаза. Захлопотала старушка и надумала оженить своего Васю. Позвали сейчас сваху, пятое-десятое, бабьи разговоры, и пошел наш Вася невест глядеть. Засватал он у вдовы Самохвалихи Машеньку. Недолго думаючи, благословили и в одну неделю всё дело оборудовали. Девочка молодая, лет семнадцати, маленькая, кургузенькая, но лицом белая и приятная, со всеми качествами, как барышня; и приданое ничего себе: деньгами рублей пятьсот, коровенка, постель... А старуха, чуяло ее сердце, на третий же день после свадьбы отправилась в горний Иерусалим, идеже несть ни болезней, ни воздыханий. Молодые помянули и зажили. Прожили они с полгодика великолепным образом, и вдруг новое горе. Пришла беда, отворяй ворота: потребовали Васю в присутствие жребий вынимать. Взяли его, сердягу, в солдаты и даже льготы не дали. Забрили лоб и погнали в Царство Польское. Божья воля, ничего не поделаешь. Когда с женой во дворе прощался — ничего, а как взглянул последний раз на сенник с голубями, залился ручьем. Глядеть было жалко. В первое время Машенька, чтоб скучно не было, взяла к себе мать; та пожила до родов, когда вот этот самый Кузька родился, и поехала в Обоянь к другой дочке, тоже замужней, и осталась Машенька одна с ребеночком. Пять ломовых мужиков, народ всё пьяный, озорной; лошади, дроги, там, гляди, забор обвалился или в трубе сажа загорелась — не женского ума дело, и стала она по соседству ко мне за каждым пустяком обращаться. Ну, придешь распорядишься, посоветуешь... Известное дело, не без того, зайдешь в дом, чаю выпьешь, поговоришь. Человек я был молодой, умственный, любил поговорить о всяких предметах, она тоже была образованная и вежливая. Одевалась чистенько и летом с зонтиком ходила. Бывало, начну ей про божественное или насчет политики, а ей лестно, она меня чаем и вареньем... Одним словом, чтоб долго не расписывать, скажу тебе, дедушка, не прошло и года, как смутил меня нечистый дух, враг рода человеческого. Стал я замечать, что в который день не пойду к ней, мне словно не по себе, скучно. И всё придумываю, за чем бы к ней сходить. «Вам, говорю, пора зимние рамы вставлять», и целый день у ней прохлаждаюсь, рамы вставляю и норовлю еще на завтра рамы две оставить. «Надо бы голубей Васиных сосчитать, не пропали бы которые», — и всё так. Всё, бывало, с ней через забор разговариваю и под конец, чтобы недалеко было ходить, сделал я в заборе калиточку. На этом свете от женского пола много зла и всякой пакости. Не только мы, грешные, но и святые мужи совращались. Машенька меня от себя не отвадила. Вместо того, чтоб мужа помнить и себя соблюдать, она меня полюбила. Стал я замечать, что ей тоже скучно и что всё она около забора похаживает и в щелки в мой двор смотрит. Завертелись в моей голове мозги от фантазии. В четверг на Святой неделе иду рано утром, чуть свет, на базар, прохожу мимо ее ворот, а нечистый тут как тут; поглядел я — у нее калитка с этакой решёточкой наверху, — а она стоит среди двора уже проснувшись, и уток кормит. Я не удержался и окликнул. Она подошла и глядит на меня сквозь решётку. Личико белое, глазки ласковые, заспанные... Очень она мне понравилась, и стал я ей комплименты говорить, словно мы не у ворот, а на именинах, а она покраснела, смеется и всё смотрит мне в самые глаза и не мигает. Потерял я разум и начал объяснять ей свои любовные чувства... Она отперла калитку, впустила, и с того утра стали мы жить, как муж и жена.

В дом заходит Степан, показывает что-то на языке жестов.

АКСИНЬЯ         Лошади накормлены-напоены.

МАТВЕЙ            Благодарим-с..... (Показывает на Степана) Эк он у вас странно показывает….

ВАРВАРА          Сын наш…. Бог его глухотой обидел! Он заместо слов руками машет, вроде как изъясняется. Муж мой да вот Аксиньюшка, евонова жена, все понимают. А я никак не привыкну…. Я ведь в дом этот пришла, когда Григорьевы сыновья уже взрослые были. Не понимаю я его, не могу, вот ведь как…. Ох-тех-те….

МАТВЕЙ            Такие-то дела, дедушка. Года через четыре получили мы письмо от Васи из Варшавы. Пишет, что начальство отправляет его домой на поправку. Нездоров. К тому времени я дурь из головы выбросил, и за меня уж хорошую невесту сватали, и не знал я только, как с любвишкой развязаться. Каждый день собирался поговорить с Машенькой да не знал, с какой стороны к ней подступить, чтоб бабьего визгу не было. Письмо мне руки развязало. Прочитали мы его с Машенькой, она побелела, как снег, а я и говорю: «Слава богу, теперь, говорю, значит, ты опять будешь мужняя жена». А она мне: «Не стану я с ним жить». — «Да ведь он тебе муж?» — говорю. — «Легко ли... Я его никогда не любила и неволей за него пошла. Мать велела». — «Да ты, говорю, не отвиливай, дура, ты скажи: венчалась ты с ним в церкви или нет?» — «Венчалась, говорит, но я тебя люблю и буду жить с тобой до самой смерти. Пускай люди смеются... Я без внимания...» — «Ты, говорю, богомольная и читала писание, что там написано?»

ВАРВАРА          Нехорошо, ох-тех-те… За мужа выдана, с мужем и жить должна.

МАТВЕЙ            Првильно. Жена и муж едина плоть. Погрешили, говорю, мы с тобой и будет, надо совесть иметь и бога бояться. Повинимся, говорю, перед Васей, он человек смирный, робкий — не убьет. Да и лучше, говорю, на этом свете муки от законного мужа претерпеть, чем на страшном судилище зубами скрежетать. Не слушает баба, уперлась на своем и хоть ты что! «Тебя люблю» — и больше ничего. Приехал Вася в субботу под самую Троицу, рано утром. Мне в забор всё было видно: вбежал он в дом, через минуту вышел с Кузькой на руках, и смеется и плачет, Кузьку целует, а сам на сенник смотрит — и Кузьку бросать жалко и к голубям хочется. Нежный был человек, чувствительный. День прошел благополучно, тихо и скромно. Зазвонили ко всенощной, я и думаю: завтра Троица, что же они ворот и забора зеленями не убирают? Дело, думаю, неладно. Пошел я к ним. Гляжу, сидит он среди комнаты на полу, поводит глазами, как пьяный, слезы по щекам текут и руки трясутся; вынимает он из узла баранки, монисты, пряники и всякие гостинцы и расшвыривает по полу. Кузька — тогда ему пять годочков было —сидит около и пряники жует, а Машенька стоит около печки, бледная, вся дрожит и бормочет: «Я тебе не жена, не хочу с тобой жить» — и всякие глупости. Поклонился я Васе в ноги и говорю: «Виноваты мы перед тобой, Василий Максимыч, прости Христа ради!» Потом встал и говорю Машеньке такие слова: «Вы, Марья Семеновна, говорю, должны теперь Василию Максимычу ноги мыть и юшку пить. И будьте вы ему покорная жена, а за меня молитесь богу, чтоб он, говорю, милосердный, простил мне мое согрешение». Как будто мне было внушение от ангела небесного, прочитал я ей наставление и говорил так чувствительно, что меня даже слеза прошибла. Этак дня через два приходит ко мне Вася. «Я, говорит, прощаю, Матюша, и тебя, и жену, бог с вами. Она солдатка, дело женское, молодое, трудно себя соблюсти. Не она первая, не она последняя. А только, говорит, я прошу тебя жить так, как будто между вами ничего не было, и виду не показывай, а я, говорит, буду стараться ей угождать во всем, чтобы она меня опять полюбила». Руку мне подал, чайку попил и ушел веселый. Ну, думаю, слава богу, и весело мне стало, что всё так хорошо вышло. Но только что Вася из двора, как пришла Машенька. Чистое наказание! Вешается на шею, плачет и молит: «Ради бога не бросай, жить без тебя не могу».

ГРИГОРИЙ       Эка подлая!

МАТВЕЙ            Я на нее закричал, ногами затопал, выволок ее в сени и дверь на крючок запер. Иди, кричу, к мужу! Не срами меня перед людями, бога побойся! И каждый день такая история. Раз утром стою я у себя на дворе около конюшни и починяю уздечку. Вдруг, смотрю, бежит она через калитку ко мне во двор, босая, в одной юбке, и прямо ко мне; ухватилась руками за уздечку, вся опачкалась в смоле, трясется, плачет... «Не могу жить с постылым; сил моих нет! Если не любишь, то лучше убей». Я осерчал и ударил ее раза два уздечкой, а в это время вбегает в калитку Вася и кричит отчаянным голосом: «Не бей! не бей!» А сам подбежал и, словно очумел, размахнулся и давай бить ее кулаками изо всей силы, потом повалил на землю и ну топтать ногами; я стал оборонять, а он схватил вожжи и давай вожжами. Бьет и всё, как жеребенок, повизгивает: ги-ги-ги! Из его двора прибежал извозчик, кликнул я своего работника, и все втроем отняли у него Машеньку и повели под ручки домой. Срамота! Того же дня вечером пошел я проведать. Она лежит в постели, вся закутанная, в примочках, только одни глаза и нос видать, и глядит в потолок. Я говорю: «Здравствуйте, Марья Семеновна!» Молчит. А Вася сидит в другой комнате, держится за голову и плачет: «Злодей я! Погубил я свою жизнь! Пошли мне, господи, смерть!» Я посидел с полчасика около Машеньки и прочитал ей наставление. Постращал. Праведные, говорю, на том свете пойдут в рай, а ты в геенну огненную, заодно со всеми блудницами... Не противься мужу, иди ему в ноги поклонись. А она ни словечка, даже глазом не моргнула, словно я столбу говорю. На другой день Вася заболел, вроде как бы холерой, и к вечеру, слышу, помер. Похоронили. Машенька на кладбище не была, не хотела людям свое бесстыжее лицо и синяки показывать. И вскорости пошли по мещанству разговоры, что Вася помер не своей смертью, что извела его Машенька. Дошло до начальства. Васю вырыли, распотрошили и нашли у него в животе мышьяк. Дело было ясное, как пить дать; пришла полиция и забрала Машеньку, а с ней и Кузьму-бессребреника. Посадили в острог. Допрыгалась баба, наказал бог... Месяцев через восемь судили. Сидит, помню, на скамеечке в белом платочке и в сером халатике, а сама худенькая, бледная, остроглазая, смотреть жалко. Позади солдат с ружьем. Не признавалась. Одни на суде говорили, что она мужа отравила, а другие доказывали, что муж сам с горя отравился. Я в свидетелях был. Когда меня спрашивали, я объяснял всё по совести. Ее, говорю, грех. Скрывать нечего, не любила мужа, с характером была... Судить начали с утра, а к ночи вынесли такое решение: сослать ее в каторгу в Сибирь на 13 лет. После такого решения Машенька потом в нашем остроге месяца три сидела. Я ходил к ней и по человечности носил ей чайку, сахарку. А она, бывало, увидит меня и начнет трястись всем телом, машет руками и бормочет: «Уйди! Уйди!» И Кузьку к себе прижимает, словно боится, чтоб я не отнял. Вот, говорю, до чего ты дожила! Эх, Маша, Маша, погибшая душа! Не слушалась меня, когда я учил тебя уму, вот и плачься теперь. Сама, говорю, виновата, себя и вини. Я ей читаю наставление, а она: «Уйди! Уйди!» — и жмется с Кузькой к стене и дрожит. Когда ее от нас в губернию отправляли, я провожать ходил до вокзала и сунул ей в узел рублишку за спасение души. Но не дошла она до Сибири... В губернии заболела горячкой и померла в остроге.

СВЯЩЕННИК Собаке собачья и смерть.

МАТВЕЙ            Кузьку вернули назад домой... Я подумал, подумал и взял его к себе. Что ж? Хоть и арестантское отродье, а все-таки живая душа, крещеная... Жалко. Сделаю его приказчиком, а ежели своих детей не будет, то и в купцы выведу. Теперь, как еду куда, беру его с собой: пускай приучается. Кузька, иди спать!

ГРИГОРИЙ       Да, уж время. Норовят всё своим умом жить, не слушаются, вот и выходит по-ихнему.

Весь разговор Липа сидит с каменным лицом. Но вдруг ее лицо начинает оттаивать. Отчаянье и ужас появляются в ее лазах. Липа начинает плакать – громко, взахлеб.

АКСИНЬЯ         Ну, что голосишь? Замолчи!

Липа хочет перестать, но не может, и рыдает еще громче.

АКСИНЬЯ         Слышишь? Кому говорю? Пошла вон со двора, и чтоб ноги твоей тут не было, каторжанка! Вон!

ГРИГОРИЙ       Ну, ну, ну!.. Аксюта, угомонись, матушка... Плачет, понятное дело... дитё померло...

АКСИНЬЯ         (Передразнивая) Понятное дело...  Пускай переночует, а завтра чтобы и духу ее тут не было!

ГРИГОРИЙ       Аксиньюшка, не гневайся, матушка!

АКСИНЬЯ         Понятное дело!..

Аксинья накидывает на голову платок и выходит из дома.

5.

Ночь. Липа заходит в сарай с детским одеяльцем в руках. В сарае спят Матвей Саввич и Кузька. Липа вглядывается в лицо мальчика, достает из фартука хлеб, яблоки, блины. Кладет рядом с ребенком еду. Укрывает мальчика одеяльцем.

ЛИПА                  Худенький, тощенький, одни кости. Родной матери нет, и покормить тебя путем некому.  Калачиком свернулся... Сиротка моя бедная.

Кузька открывает глаза.

КУЗЬКА             Девочка, ты кто?

ЛИПА                  А я еды тебе принесла. И укрыла тебя вот. Ты одеяло с собой в дорогу возьми, мало ли где спать придется. Оно теплое. Сынка моего Никифора….

КУЗЬКА             Девочка, ты святая?

ЛИПА                  Нет. Я из Торгуева. Завтра туда уйду.

КУЗЬКА             А где твой сынок?

ЛИПА                  Умер.

КУЗЬКА             Это про него вчера говорили – про внучка-то?

ЛИПА                  Про него.

КУЗЬКА             У меня вот тоже мамка померла. Хорошая была у меня мамка, только плакала все. Я по ней скучаю. А ты по сынку своему скучаешь?

ЛИПА                  Скучаю. (Показывает на грудь) Вот здесь болит. Так тоненько, как раскаленным железом по сердцу….

КУЗЬКА             И у меня болит. Тоже вот здесь. Мне мамка перед смертью сказала, что мы с ней обязательно встретимся. “Ты, говорит, Кузенька, никого в моей смерти не вини. И если чист душой останешься, то на небесах мы с тобой еще обнимемся и бога восхвалять вместе будем”. А как не винить, когда засудили мою мамку ни за что? Не травила она отца, одни разговоры про то были, а самого этого ничего и не было…. А теперь ни за что, ни про что все меня кличут арестанским отродьем. Куда не выйдешь, повсюду слышишь: “Каторжанин, арестант!” А разве я таков?

ЛИПА                  А я тоже каторжанка.

КУЗЬКА             А ты почему?

ЛИПА                  Моего мужа сослали на каторгу, и теперь меня каторжанкой зовут.

КУЗЬКА             Какая же ты каторжанка, девочка? Ты на нее не похожа. Ты красивая и пахнет от тебя вкусно.

ЛИПА                  Такая же, как и ты.

КУЗЬКА             У меня мамаша тоже красивая была, и от нее тоже вкусно пахло. Интересно, где она сейчас? Я думаю, что где-то рядышком со мной. А твой сыночек рядом с тобою, девочка?

ЛИПА                  Не знаю.

КУЗЬКА             Когда человек умирает, его душа превращается в звезду. Знаешь про такое? Я сам придумал.

ЛИПА                  И душа твоей мамки стала звездой?

КУЗЬКА             Конечно. Она мне всегда светит по ночам. А днем забирается на правое плечо, вот сюда, и ходит со мною по свету. Хочешь покажу тебе мамкину звезду?

Липа кивает. Кузька выбирается из сарая, Липа следом за ним. Кузька показывает Липе куда-то в небо.

КУЗЬКА             Вот эта, яркая, видишь?

ЛИПА                  Да.

КУЗЬКА             Это она и есть. (Машет звезде рукой) Момочка моя! Здравствуй! Я по тебе скучаю! Я тебя люблю! Мне одеяло подарили! А где звезда твоего сыночка?

Липа долго всматривается в небо.

ЛИПА                  Вот эта…. Неяркая. Видишь?

КУЗЬКА             Вот эта маленькая?

ЛИПА                  Ага. Вот это она и есть.

КУЗЬКА             Девочка, можно я тебя за руку подержу и про мамку подумаю?

ЛИПА                  Можно. Меня Липа зовут.

КУЗЬКА             А меня Кузькой кличут.

Кузька берет Липу за руку. Они сидят на земле, тесно прижавшись друг к другу, смотрят на звезды.

6.

Возле дома за деревьями стоят Аксинья и Хрымин.

АКСИНЬЯ         Ну что, говорят, ты уж к Макаровой дочери посватался?

ХРЫМИН          Ну будет про то, Аксюша. Ты мои к тебе чувства знаешь. А сватовтство – необходимость да и только. Давай обнимемся лучше.

АКСИНЬЯ         Давай, Митя, давай обнимемся…. У меня тут тоже необходимость созрела.

ХРЫМИН          Какая же?

АКСИНЬЯ         Получила я от старика Бутекино. Думала, затеять дело с тобой. Но раз ты уже другого толку, решила я со своими предложениями к Хрыминым-старшим пойти, тобишь к твоим братья двоюродным.

ХРЫМИН          Старик тебе отдал Бутекино?

АКСИНЬЯ         А почему же нет? Сегодня говорили с ним. Говорит, забирай, Аксюта, раз такое желание у тебя, только не гневись на нас.

ХРЫМИН          Погоди…. Почему ты решила к братьям пойти? Я же тебе предлагаю – давай вместе построим там завод, на равных долях.

АКСИНЬЯ         Ну уж нет, пусть с тобой Макарова дочь в долю входит!

ХРЫМИН          Аксюша, душа моя, да я же из необходимости на это сватовство пошел! Мне Макарова дочь – что? Разве сравнится она с тобой?

АКСИНЬЯ         Сравнится – не сравнится, а ты свою судьбу, Митя, выбрал.

ХРЫМИН          Да не выбирал я ничего!

АКСИНЬЯ         А сватов кто засылал? Уж не другой ли какой Дмитрий Хрымин? Уж не ошиблась ли я?

ХРЫМИН          Аксюша, что мне сделать? Не ходи ты к братьям, Христа ради. Хочешь, я на колени перед тобой встану?

АКСИНЬЯ         А что же, хочу, вставай.

Хрымин встает перед Аксиньей на колени.

АКСИНЬЯ         Стоишь? Вот и стой.

ХРЫМИН          Аксюша, так как же теперь?

АКСИНЬЯ         Не знаю, Митя. Скучно мне с тобою стало, домой пошла.

ХРЫМИН          Подожди…. Не мучай меня, скажи, чего хочешь.

АКСИНЬЯ         Отмени свадьбу.

ХРЫМИН          Как отменить?

АКСИНЬЯ         Так отмени. Скажи – передумал.

ХРЫМИН          Ксюша, нехорошо ведь это. На всю деревню девку ославим.

АКСИНЬЯ         А мне какая печаль? Хочешь быть со мной в деле – отмени свадьбу. А хочешь жениться – женись, я плакать не стану, других компаньенов найду.

ХРЫМИН          (встает с колен) Жестокая ты, Ксюша.

АКСИНЬЯ         Да. С теми, кто меня предать решил - неласковая. Пора мне, Митя…

Аксинья хочет уйти.

ХРЫМИН          Ксюша, подожди….

АКСИНЬЯ         Ну?

ХРЫМИН          Я согласен. Завтра Макару скажу.

Аксинья улыбается своей наивной ласковой улыбкой.

АКСИНЬЯ         Вот и славно. Вот и хорошо. Одни мы друг у друга, Митя. Нам на небесах вместе быть написано, я знаю.

Аксинья прижимается к Хрымину, страстно целует его.

АКСИНЬЯ         (Шепчет) Построим завод. Закажем мне платье, как у барыни, а тебе сюртук англицкого крою…. Я журналы закажу, буду читать. Будем с тобою богачами, Митя. Мир посмотрим! Миленький мой! Любовь моя!

7.

Ночь. Аксинья заходит в дом. Варвара убирает со стола после застолья.

ВАРВАРА          Аксинья, ты, что ли?

АКСИНЬЯ         А хоть бы и я.

ВАРВАРА          Ты где ходила? Не нагуляла бы ты себе, молодайка, какого горя, ох-тех-те…. Слыхала, как Машеньку и ногами, и вожжами?

АКСИНЬЯ         А пускай. Я поди не такая дура, как эта Машенька. Я с Хрыминым сейчас, мамаша, гуляла.  Я с ним давно уже гуляю. Да вы все про то знаете, только молчите. И будете молчать.

Варвара испуганно машет руками на Аксинью.

ВАРВАРА          Что ты такое болтаешь?

АКСИНЬЯ         Ей-богу.

ВАРВАРА          Грех!

АКСИНЬЯ         А пускай... Чего жалеть? Грех, так грех, а лучше пускай гром убьет, чем такая жизнь. Я молодая, здоровая, а муж у меня глухой, постылый! В девках жила, куска не доедала, босая ходила и ушла от тех злыдней, польстилась на ваше богатство и попала в неволю, как рыба в вершу, и легче мне было бы с гадюкой спать, чем с этим глухим!

ВАРВАРА          Ой, грех!

АКСИНЬЯ         (смеется) А пускай!

Аксинья сладко потягивается и уходит в свою комнату.

8.

Липа и Странник идут по пустынной дороге. Мерно постукивает палка Странника.

СТРАННИК      Ну что, Липа, выполнил я твою просьбу?

ЛИПА                  Выполнил, дедушка.

СТРАННИК      Сильно на меня сердишься?

ЛИПА                  Мне на тебя дедушка сердиться нечего. Что уж случилось, того не вернуть.

СТРАННИК      Стало быть, на Аксинью сердишься?

ЛИПА                  И на нее не сержусь. И в ней поди божья душа сидит, и плачет от такой ее жизни. А ее ведь били, дедушка, когда она маленькой была. Она сама говорила – мать из нее всю душу выбить хотела да не выбила. Отец ее сапогом до полусмерти бывало пьяный лупил. А мне вот повезло – мне мамка за всю жисть даже подзатыльника не отпустила.

СТРАННИК      Скучаешь по сынку-то своему?

ЛИПА                  Как же не скучать, дедушка, знамо дело, скучаю. Да только он всегда теперь со мною рядом. Вот здесь, на правом плече у меня сидит. А по ночам превращается в звезду, и светит мне так тихо-тихо…. Я с ним теперь каждую ночь разговариваю. Большой он у меня уже вырос. Говорит, его Господь за мучения в ангелы произвел. (Доверчиво улыбается страннику) Вот какой у меня сынок, дедушка. Говорили, купцом вырастет, а он ангелом стал.

СТРАННИК      Как вам в Торгуево с матерью живется?

ЛИПА                  А хорошо живется, ходим на паденщину с мамкой. Работа есть, жаловаться не на что. Аксинья с братьями Хрымиными кирпичный завод открыли, дедушка. А наши бабы и девки возят им на станцию кирпич и нагружают вагоны. Ну и мы с мамкой ходим. Получаем за это по четвертаку в день. Разве плохо?

СТРАННИК      Ничего плохого в этом нет, спорить не буду. Хотел я тебя наградить, Липынька, за веру твою, за усердия. Да нет у меня для тебя подарков, у тебя и так все есть.

ЛИПА                  Это правда, дедушка. Самой удивительно. Даже вареньем нас с мамкой каждый день станционный смотритель угощает.

СТРАННИК      Счастливый ты человек, Липа. Божий.

Липа по-детски открыто улыбается Страннику.

ЛИПА                  Хотите вишни, дедушка? У меня полный передник.

Липа достает из передника горсть ягод, протягивает их страннику. Странник ест вишню.

СТРАННИК      Вкусные…. Это в Торгуево такие растут?

ЛИПА                  (счастливо) Ага…. Нонче вишни урожай…. Какой вы смешной, дедушка! Весь в вишне испачкались!

СТРАННИК      Эка незадача!

Липа хохочет. Вслед за ней начинает смеяться и странник.

СТРАННИК      Ты помолись за меня богу, Липынька?

ЛИПА                  Как же я могу за вас богу молиться, дедушка, если вы и так святой?

СТРАННИК      А что же, за святых молиться нельзя? Святые разве не люди?

ЛИПА                  Люди….

СТРАННИК      Ну вот и помолись.

Липа улыбается Страннику, кивает.

9.

Станция. На станции, разгрузив тележки с кирпичами, отдыхают мужики и бабы. С ними же рядом, закутавшись в тулуп, не смотря на жару, сидит и Григорий Цыбукин. Он очень постарел и похудел. Взгляд его обращен куда-то вовнутрь, в себя. Непонятно, слышит ли он разговор мужиков или нет. Тут же стоит и Степан. На руках у него новенькие часы, и он то и дело подносит их к уху.

К станции подъезжает тарантас. Из него выходит Аксинья в нарядном платье. Она похорошела и пополнела. Румянец играет на ее здоровм лице. В Аксинье выбегает начальник почтового отделения и помогает ей выйти из тарнатаса.

НАЧАЛЬНИК   Покорнейше прошу, Ксения Абрамовна!

АКСИНЬЯ         Готовы ли бумаги?

НАЧАЛЬНИК   Для такой женщины, как вы, Ксения Абрамовна, я готов сделать всякое удовольствие. Только скажите, где мы можем увидеться, чтобы нам никто не помешал?

АКСИНЬЯ         Да где вам угодно!

Аксинья и Начальник Почтового отделения заходят в здание станции.

Мальчишка-подросток кричит им вслед.

МАЛЬЧИШКА                 Тетенька-а-а! Заплати хоть половину! Тетенька-а-а!

МУЖИКИ:

• Ишь, какую большую силу-то наша Аксинья набрала.
• Это да, большая в ней сила чувствуется!
• А один помещик - щеголь, в поддевке из тонкого сукна и в высоких лакированных сапогах, уже пожилой, как-то, продавая ей лошадь, так увлекся разговором с ней, что уступил ей, сколько она пожелала. И после этого этот самый щеголь заезжает в лавочку почти каждый день, чтобы выпить пива.
• А пиво ужасное, горькое, как полынь. Помещик мотает головой, но пьет.

Все, кроме Григория и Степана, смеются.

• Прибрала все к своим рукам твоя невестушка, Григорий.
• Не троньте его. Не в себе он. Он уж не вмешивается в ихние дела.
• И денег при себе не держит, потому что никак не может отличить настоящих от фальшивых, но молчит, никому не говорит об этой своей слабости.
• Зачем говорить? Все и так знают!

Мужики смеются.

• Варвара говорила давече, что если не дать ему поесть, то сам он не спросит; уже привыкли обедать без него. И говорила равнодушно, потому что привыкла.
• А Варвара-то, сказывают, еще больше пополнела и побелела, и по-прежнему творит добрые дела, и Аксинья не мешает ей. Варенья теперь так много, что его не успевают съедать до новых ягод; оно засахаривается, и Варвара чуть не плачет, не зная, что с ним делать.
• Вот народ, а!
• Это потому что у них в душе бога нет! Вот посмотрите на Григория-то! Невестка выгнала его из собственного дома и не дает ему есть и кормится он теперь подаяниями. Каково, а?
• И поделом ему! Сколько он из бедных людей крови выпил!
• А все-таки жалко…. Живой человек и старик при том. Дети должны кормить стариков, поить... чти отца твоего и мать, а она, невестка-то, выгнала свекра из цобственного дома. Старику ни поесть, ни попить — куда пойдет? Третий день не евши.
• Третий день!
• Вот так сидит, всё молчит. Ослаб. А чего молчать? Подать в суд, — ее б в суде не похвалили.
• Кого в суде хвалили?
• Чего?
• Баба ничего, старательная. В ихнем деле без этого нельзя... без греха то есть...
• Из цобственного дома. Наживи свой дом, тогда и гони. Эка, нашлась какая, подумаешь! Я-аз-ва!

Цыбукин слушает и не шевелится.

• Собственный дом или чужой, всё равно, лишь бы тепло было да бабы не ругались... Когда в молодых летах был, я очень свою Настасью жалел. Бабочка была тихая. И, бывало, всё: «Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч, лошадь!» Умирала, а всё говорила: «Купи, Макарыч, себе дрожки-бегунцы, чтоб пеши не ходить». А я только пряники ей покупал, больше ничего.
• Муж-то глухой, глупый. Так, дурак-дураком, всё равно, что гусь. Нешто он может понимать? Ударь гуся по голове палкой — и то не поймет. Вон Хрымин подарил ему золотые часы, он и радуется, дурачок.

Все это время Степан глупо улыбается и не может глаз отвести от своих новеньких часов. Кажется, что кроме них, ничего вокруг для него не существует.

С товарной станции идут бабы и девки толпой. На станции они нагружали вагоны кирпичом, и носы и щеки под глазами у них покрыты красной кирпичной пылью. Они поют. Впереди всех идет Липа и поет тонким голосом, и заливаясь, глядит вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава богу, кончился и можно отдохнуть. В толпе идет ее мать, поденщица Прасковья, идет с узелком в руке и, как всегда, тяжело дышит.

ЛИПА                  Здравствуйте, мужики! Здравствуй, голубчики!

КТО-ТО ИЗ МУЖИКОВ             Здравствуй, Липынька! Бабочки, девочки, полюбите богатого плотника! Хо-хо! Деточки мои, деточки! Топорики мои любезные.

Липа видит Григория Цыбукина. В толпе становится тихо. Липа, помедлив, кланяется Григорию.

ЛИПА                  Здравствуйте, Григорий Петрович!

Прасковья тоже кланяется. Старик, ничего не говоря, смотрит на обеих; губы у него дрожат и глаза полны слез. Липа достает из узелка матери кусок пирога с кашей и подает ему. Григорий берет пирог и начинает жадно есть.

Липа и Прасковья идут по дороге,  о чем-то переговариваются. Вскоре их нагоняет Странник, и вместе с Липой они начинают петь - тихо и легко.

Конец.