Ярослава Пулинович.
Конец
света.
От Вали ушла жена Света. Он ее даже,
ему казалось, не особенно-то и любил. А она ушла, и вышло ужасно обидно. Он
никак не мог взять в толк, как это еще недавно родное тело с родинками,
изгибами и складками вдруг стало чужим, агрессивным, отделенным от него резкими
движениями и холодным требовательным взглядом. И то, что Света свой уход
готовила заранее, долго и тщательно, Валя теперь это понял, иначе откуда бы
тогда взялись в шкафу аккуратно упакованные в клетчатые сумки Валины зимние
вещи, тоже было обидно до слез. Получалось, что Валя все эти годы был для нее
какой-то времянкой, какой-то площадкой для старта, которую можно забросить и
забыть, и вот теперь Света ушла, унеслась в свою загадочную большую жизнь, а Валя остался
никому ненужный зарастать травой и мхом. Валя был человеком несовременным,
слабым, несобранным, из года в год толстеющим, и как ребенок, привыкшим
подчиняться решениям своей жены. И вот теперь Валя столкнулся с необходимостью
жить самому, принимать собственные решения, самому выбирать себе одежду и
продукты в магазине…. Так начиналась зима.
Имущество Света предложила разделить
по-честному. Все недвижимое имущество – машина
и квартира доставалось ей, а движимое – кот Берендей и две золотые рыбки
– Катя и Сережа – Вале. Валя с этим решением хоть и был внутренне не согласен, но по привычке
полагаться на волю жены, согласился. Из старой бабушкиной квартиры, сдаваемой
все восемь лет, были выселены жильцы, и Валя вместе с Берендеем и рыбками
печально въехал туда, как в последнее пристанище.
Зима заметала улицы и дворы, тупики и
арки, тревожила сумасшедших, раздражала дворников, целовала студенток с тощими
капроновыми коленками в красивые щеки и носы, отчего те краснели, и становились
еще краше. А Валя смирился, и жил по
своей собственной, выработанной за эти месяцы привычке. Он рано возвращался
домой, с большим пакетом продуктов. Вместе с Берендеем они ужинали. Валя ел
теперь долго, тщательно и очень много. Потом, не убирая со стола, он шел в
комнату, ложился на никогда не заправляющийся диван, и на пару с Берендеем смотрел телевизор. Ближе к полуночи Валя шел
на кухню, делал себе бутерброды, мыл посуду, и с бутербродами возвращался на
диван, где иногда до середины ночи читал книжку, не переставая жевать. Особенно
Вале теперь нравились Тургенев и Толстой, но в ход шли и фантастика, и
детективы. Жизнь из неповоротливого Валиного тела перекочевала в наполненные
страстями поместья, в волшебные замки и непобедимые звездолеты. На работе,
(Валя работал в большом магазине техники, оформлял заказы на доставку особенно
габаритных товаров) Валины сослуживцы
как-то быстро привыкли к его отстраненному толстому ничем не заинтересованному
лицу. Три раза за зиму Валя напивался с двумя коллегами в баре после работы, и
весь вечер просиживал с глупой и жалкой улыбкой, чувствуя себя одновременно
лишним, но все-таки в чем-то особенным, отличным от этих людей. И это его
отличие заключалось и в том, что в глазах других он был несчастен, и в его абсолютном
равнодушии к миру, в душевной косности, что казалось Вале скорее плюсом, чем
минусом.
Так продолжалось до середины апреля.
Валя растолстел, распустился, подолгу ходил в одном и том же и не мыл полов.
Несколько раз две золотые рыбки – Катя и Сережа, были на волоске от гибели, и
каждый раз Валя в последний момент спохватывался, менял воду в аквариуме, или сыпал корм. В
один из вечеров, с уютными синеватыми
отблесками телевизора и жирной
обильной пищей, в квартире Вали раздался щелчок. В доме погас свет. Погас
телевизор. Погас вечно мигающий компьютер. Валя оказался в густой и плотной темноте. Он встал,
на ощупь дошел до окна и раздвинул шторы. Темнота стала рассыпчатой и
неровной. Свет фонарей, магазина и
рекламы разномастными кусками топорщился на Валином диване, телевизоре и столе.
В этом слабом неровном свете Валя разглядел кота Берендея – тот, развалив лапы
и, выставив вперед толстое пузо, мирно спал на подушке. Валя почувствовал себя
оставленным, отрезанным от шумного веселого мира ТВ, от волшебных книжных миров, от мира, в
котором все оставалось по-прежнему, и которому не было никакого дела до Валиных
проблем. Валя сел на диван, положив руки на жирные ляжки. Какое-то неуловимое
раздражение разрасталось в нем. Он хотел себя чем-то занять. Любым, самым
незатейливым зрелищем, самой нелепой мыслью, самым пустым интересом. Но Валя,
добрый и неглупый в целом человек, не
находил в себе ни одной мысли, ни одного желания, ни одного самого маленького
движения души, которым он мог бы разогнать свое раздражение в отсутствии света.
Валя попробовал ходить по темной квартире, но тут же сел обратно. Теперь ему
стало страшно. Он впервые так четко, так ясно столкнулся с собственной
пустотой, с собственной оставленностью себя собой, что не мог теперь не бояться
ее, как бояться люди самих себя, осознав однажды, что все, что они делали
прежде – очень плохо.
Медленно, как ходят тяжело больные,
Валя прошел в коридор, долго стоял у дверей, вглядываясь в узоры, рождающиеся
из очертаний предметов. И вдруг, как ужаленный, испугавшись быть съеденной этой
страшной темнотой, Валя, в одно движение, схватив с крючка куртку и обувшись,
выскочил в черный слепой подъезд, и мелко побежал по ступеням. Оказавшись на
улице, Валя побрел сквозь двор, к центральному проспекту, туда, где всю ночь
светило, где ехали машины и шли люди. Он шел подальше от своего дома. Дом стоял
темный и почти невидимый в ночи, как корабль, который вот-вот затонет, и потому
он сам уже и есть часть тьмы и океана.
Выйдя на центральный проспект, первой
Валя увидел большую полногрудую девушку, которая без верхней одежды, в одной белой
майке и тренировочных штанах, бежала по улице. «Как хорошо она бежит», -
подумал Валя. У зданий вовсю цокала капель. Огромной рыбой с прозрачным
брюхом проплыл трамвай. Валя снова
побрел куда-то. «Давай разберемся, - говорил он мысленно сам себе, - тебя зовут
Валя, тебе тридцать два года…. От тебя ушла жена Света. Тебе показалось, что
это конец…. Но теперь с этим нужно завязывать…. Давай разберемся – кто ты, что
ты за человек такой, в конце концов….».
Так думал Валя, осторожно прислушиваясь к собственным сбивчивым мыслям, и шел куда-то, не разбирая
дороги, справедливо полагая, что теперь ему предстоит много разговаривать и
разбираться с собой, и это только естественное начало, следующее за не менее
естественным концом.