Ярослава Пулинович

 

Ярослава Пулинович

Веские доводы.

Он  запомнил ее высокой тонкой с большим ртом и глазами в пол-лица. А она оказалась маленькой, худой, с немного обезьяним взглядом. Была красавица, каких поискать – с очаровательными детскими ямочками, и блестящей черной косой, с будто бы вылепленной из фарфора фигурой. Теперь – располнела в бедрах и осунулась в лице. Про себя он знал, что выглядит хорошо. Она вышла из зоны прилета с небольшой сумкой, чмокнула его в щеку, и уставилась – мол, что дальше? И едва заметная немного грустная, немного иронично надменная полу улыбка Монны Лизы скользнула по ее лицу. Он засмущался, засуетился, подхватил сумку, стал договариваться с таксистом. Теперь он много ездил – города и страны мелькали перед ним, как телевизионные каналы  в гостиничном номере. Аэропорты, такси, гостиницы стали его стихией. Но все-таки он привык к положению долгожданного гостя – его встречали на машине, заселяли в гостиницу, его развлекали, о его персоне беспокоились. И теперь в роли хозяина он чувствовал себя неловко, скованно.

Она сказала:

- Странно, что это опять июнь….

Он сказал:

- Уже пошла черешня.

Доехали до Абрау. Зашли в гостиницу. Он ожидал, что она восхитится обстановкой и размерами номера – все-таки он долго выбирал отель для них, и выбрал в итоге вариант дорогой и с замашками на европейский шик. Но она ничего про номер не сказала, придирчиво осмотрела обстановку, и ушла в душ. Вышла в бледно-розовом сарафане, и, как будто, похорошела. Он улыбнулся ей.

Она сказала:

- Здесь опять далеко до моря.

Он сказал:

- До моря не бывает далеко.

Поселок теперь изменился до неузнаваемости, сбросил с себя старые одежды из советских санаториев и столовых, оброс ресторанчиками, цветастыми рыночными палатками, аллеями, на которых гнездились затейливые скульптуры, и гостиницами разного толка. И только озеро было по-прежнему зеленым и блестящим, как полированная бутылочная стекляшка -  маленькая детская радость, секретик, бережно хранившийся под подушкой.

Пошли в ресторан.

Она сказала:

- Закажи яйцо под майонезом.

Он сказал:

- Такого здесь нет. Придется ограничиться пастой и морепродуктами.

Она сказала:

- Унылое место. Мы стали старыми.

Он заказал суп, курицу и картошку, она – салат и десерт. Потом на рынке купили черешни, яблок и клубники. Пришли к озеру. По бутылочной глади, причудливо изгибая шею, плыл один-единственный лебедь.

Она сказала:

- Это озерный лебедь. Жаль, что у нас нет хлеба.

Он сказал:

- Не факт, что он любит хлеб. У него есть рыба. В то лето ее было много.

Прошлись немного вдоль озера. Закат разгорелся, вспыхнул и погас, оставив их – двух чужих по сути людей в темноте, вынужденных идти по дороге, прижимаясь друг к другу, чтобы не споткнуться.

В гостинице долго не ложились спать. Она читала. Он смотрел телевизор – все каналы без разбора. Наконец, бодрствование стало невыносимым. Он деланно зевнул, и решился-таки задать вопрос, который мучил его с самого утра, и делал их сосуществование в одном номере невыносимым:

- Спать будем вместе, - спросил он, - Или я могу лечь на диван.

- Как хочешь, - ответила она равнодушно.

Легли все же вместе. Он взял ее руку в свою, но на большее не решился. Она лежала неподвижно. Ее рука была холодной. «Завтра обо всем у нее расспрошу, - думал он перед сном, - И если у нее действительно от меня сын, почему не сказала раньше, и почему приехала без мальчика, и как будем жить дальше…».  Мысли заметались по кругу, словно мошки вокруг ночника, и тягучие оковы сна утащили его на самое дно своих недр. Ему снились  хищные кролики огромных размеров. Они, клацая зубами, прыгали прямо на него, а он расстреливал их из ружья, и злобные твари падали навзничь, освобождая место для следующего врага. Проснулся он от того, что она стонала во сне. Губы кривились в мелкой судороге, и на  лице отпечатались боль и страдание. Он погладил ее по черным жестким волосам. Придвинулся к ней, и поцеловал в подбородок. Она открыла глаза и посмотрела на него безумно.

Он сказал:

- Тише, это плохой сон. Под утро часто снятся плохие сны.

Она сказала:

- Эта боль, как отвадить ее от себя? Не переживай, с рассветом она уйдет. Не посмеет переступить порог ночи.

Они оба заснули. Утром он ощутил ее маленькое узкое тело в своих объятьях. И вдруг почувствовал, что ему хорошо. Он был известным журналистом, прошел две войны, на его глазах случились три революции. Часто он, захлебываясь адреналином, прорываясь с оператором на джипе сквозь джунгли, тундру, тайгу, наводнения, разгоряченную толпу думал о том, что он счастлив. Что вот это мгновение и есть то самое, ради которого стоит жить, мириться с жарой, всепроникающим песком, отсутствием воды, плохой работой кондиционеров, и еще кучей прелестей, которые дарит путешественнику жизнь в далеких  диких странах. А сейчас он подумал, что ему хорошо, и вдруг, оглянувшись назад, не вспомнил ни одного момента, когда бы ему было вот так вот хорошо. Она тихо сопела. В предрассветной ласковой розовато-синей мгле он всматривался в черты ее лица, и  ему казалось, что никаких десяти лет между их последней встречей не было, а если и были – то в сущности, это совершенный пустяк.

Утром он повел ее завтракать. Она надела короткое трикотажное платье с Микки Маусом, и стала похожа на подростка. Ели кашу, дыню и хлеб.

Она сказала:

- Когда ты целуешься, у тебя щекотная борода. Тогда ее не было.

Он сказал:

- Расскажи мне про сына.

И она рассказала про Ванечку – девятилетнего мальчика, с большими серыми глазами, как у него. Он любит литературу, и в школе в него уже влюблены две девочки из параллельного класса. А почему не рассказала раньше – да мало ли причин и доводов: испугалась, он был женат, она замужем. А вот теперь он стал известной личностью – она хитро улыбнулась – в интернете про него  все можно узнать. Теперь он в разводе, если верить Википедии. Вот и решила написать всю правду, а найти человека на фэйсбуке – дело пяти секунд. Мама с мальчиком сейчас на даче в Красноярске, она решила не тревожить  ребенка до тех пор, пока не убедится, что ему можно рассказать про настоящего папу.

Он сказал:

- Муж тебя бросил из-за этого. Из-за того, что узнал.

Она сказала:

- Нет. Он просто ушел. А тебя бросила жена.

Он сказал:

- Нет. Это я от нее ушел.

Она сказала:

- Гордый. До сих пор уточняешь, кто кого. Или просто мелочный.

По ее щекам потек дынный сок. Он взял ее руку, и прижал к своему лицу.

Потом пошли гулять по поселку. За руки, как в юности. Она кивнула на серую трехэтажную коробку: «Вот здесь мы жили». Теперь там ничего не было, коробка стояла под снос. Дошли до рынка. Она купила сережки из двух половинок ракушки, он – морского высушенного ежа на веревочке для Вани. На палатке было написано «Обувь», она прочитала: «Бубны». Посмеялись. Вернулись в гостиницу, взяли купальники и полотенца. Он спросил номер такси у администраторши. Вызвали машину, поехали к морю, в Дюрсо. Здесь пахло костром, повсюду стояли палатки.  Берег был каменистым, с ломаной кромкой и зубцами валунов, возвышающихся над водой. Отовсюду неслась пестрая веселая попса.

Она сказала:

- Я не пойду купаться. Это опасно.

Он сказал:

- Не бойся, я с тобой.

Она сказала:

- Я не сказала, что  боюсь, я сказала, что не пойду купаться.

Он сказал:

- Странно, как я раньше не разглядел, что ты упрямая.

Она улыбнулась своей грустной отрешенно-надменной улыбкой Монны Лизы, и стянула с себя платье через голову. Он, повинуясь какому-то порыву, подошел к ней, прижал к себе, руки обвились вокруг тонких плеч, сквозь пальцы резво заструились черные прядки волос. Он провел пальцем вдоль ее шеи, чуть ниже затылка, там, где черный жесткий волос превращался в темный детский пушок.

Она сказала:

- Осторожнее. Ко мне нельзя привыкать.

Он сказал:

- Глупости.

Она посмотрела на него своими черными быстрыми обезьяньими глазами и промолчала.

Вернулись с закатом. Ужинали все в том же ресторане с видом на озеро. Потом вернулись в гостиницу. Смотрели телевизор. Доедали вчерашнюю черешню.

Он сказал:

- Ваня, наверное, любит мультики.

Она сказала:

- Не знаю, с Ваней сидит мама. Но если бы я была Ваней, я бы любила сказки и приключения.

Он притянул ее к себе, они долго целовались под синеватое мельтешение телевизора. Он подумал, что будет смешно, если во вторую их встречу, спустя десять лет, он сделает Ване брата.

Ночью она опять стонала и плакала. «Это нервное», - подумал он.        

Утром она пошла в ванную, и упала. Растянулась прямо на ровном месте, как будто запнулась о невидимый барьер, или на секунду потеряла сознание. Он кинулся к ней, перенес на кровать, принялся осматривать  – нет ли ушибов. Она лежала бледная, вялая, отстраненная.

- Что с тобой? – спросил он ласково.

Она ответила не сразу:

- Рассеянный склероз.

- Что? – переспросил он.

- Рассеянный склероз, - повторила она, - Через полгода, большее через год я окажусь в коляске.

Он не был готов к такому повороту событий. Теперь стало понятно, почему через десять лет, почему без сына, почему так страстно и настойчиво уговаривала она его о встрече.

Он сказал:

- Ничего. Мы справимся, - и сам удивился этому решительному «мы».

Она ничего не ответила.

В обед он сходил на рынок, купил еды и две бутылки шампанского «Абрау-Дюрсо».  Ей стало лучше, она переоделась в длинное черное шелковое платье, и теперь стала похожа на воспитанницу из благородного дома. Сидели в номере, ели виноград и сыр. Говорили о чем-то. Но больше молчали. Шампанское щекотало язык, и страх жизни и будущего отступал перед остротой настоящего.

Он сказал:

- Я хочу увидеть Ваню. Я хочу вас забрать  к себе. Или хотя бы его, если ты не поедешь. Когда можно будет прилететь?

Она сказала:

- Когда захочешь.

И прижалась к нему – по-обезьяньи цепко, по-детски одиноко, сжимая его руки в своих, как в детстве – бутылочные стеклышки или камень с дырочкой - куриного бога – величайшую ценность всех детей.

Через три дня она улетела в Красноярск. Договорились, что он прилетит в конце лета, сразу по возвращению из очередной командировки. С ее отъездом зарядили дожди. Он бродил в одиночестве по Абрау, пил шампанское – белое, красное, розовое, без разбору, большими глотками. И тосковал. Так сильно и остро, как будто только что потерял друга, или ребенка. Скорее даже ребенка, - думал он, - Но отчего это? Отчего? Откуда эта тоска? Начинается новая жизнь. Да, непростая, трудная, но все же жизнь. У меня есть сын. Ванечка. Мы справимся. Справимся, - твердил он себе, и не найдя ответа на свои вопросы, шел на рынок и скупал там какие-то детские безделушки:  игрушки, мячи, надувной круг с мультяшным крокодилом, огромные ракушки, в которых даже в лютые красноярские морозы можно услышать море.

Два раза он ей звонил. Она отвечала как-то тихо, вяло, неуверенно. Сказала, что у них тоже дожди, а Ванечка с мамой еще не вернулись с дачи, и пока она проводит время в совершенном одиночестве. Оба их разговора заканчивались его обещаниями скоро приехать. После командировки, в конце августа.

Но приехал он раньше. На фэйсбук написала подруга с ее аккуанта. 23 июля (спустя почти месяц с их последней встречи) ее бежевую ауди, искореженную и скомканную, как листок бумаги, нашли на обочине трассы Красноярск-Абакан. На огромной скорости машина слетела с дороги,  врезалась в металлическое ограждение, и уже жестяными ошметками  осталась лежать в кювете.  Очевидцы рассказывали, что когда из машины достали ее изувеченный труп, на ее лице застыла все та же знакомая ему грустная и слегка надменная полу улыбка Монны Лизы.

Он договорился с начальством и его отозвали из командировки обратно в Москву. В Москве он встретился со своей еще со времен студенчества знакомой, ныне детским психологом, и долго подробно записывал все ее советы в блокнот. А вечером улетел в Красноярск. В аэропорту  его встречала та самая подруга. Он первым делом спросил у нее, где Ванечка. И тут подруга разрыдалась.

Оказалось, что нет, и никогда не было никакого Ванечки, как не было и дачи, и уже шесть лет не существовало мамы. Из всего рассказанного ей правдой оказались лишь бросивший ее муж, и рассеянный склероз.

- Шесть лет назад у нее умерла мама, а через два года бросил муж, - рассказывала ему подруга, сидя у себя на кухне, к тому моменту они допили уже вторую бутылку водки, - Она такая впечатлительная, такая тонкая, а детей нет. И замужем за работой. Всю жизнь, с двадцати лет мастерила куклы для кукольного театра. Муж ушел к разведенке. А потом болезнь, руки стали плохо слушаться…. Если бы сказала, ее бы перевели в другой цех. Ее в театре все любили. Но никому ничего ни разу. Гордая. Сама ушла. По собственному желанию.

- Зачем она это придумала? Зачем? Почему не написала правду? Неужели я бы так не понял…., - пьяно вопрошал он.

- Не знаю, - ответила подруга, - Она была очень гордая. Наверное, чтобы встретиться с тобой, ей были нужны веские доводы.

На прощание подруга отдала ему ее любимую куклу – деревянного Пиннокио в клетчатой рубашке и вязаной шапочке. «Ванечка, - подумал он, - онемевший бедный наш не случившийся Ванечка».

В аэропорту, перед стойкой регистрации, похмельный и в испарине он сказал подруге:

- Шампанское – напиток счастья, а водка – судьбы.

И грустно потрепал Пиннокио по ниточно-шелковой челке. И тут - то ли ему показалось с бодуна, то действительно была она великой кукольницей, то ли игра светотеней сыграла с ним эту шутку - взгляд деревянной куклы вдруг ожил, скользнул  по нему по-обезьяньи быстро, и тонкие кукольные губы мальчика сложились в чуть грустную чуть надменную полу улыбку.